Главная     Каталог раздела     Предыдущая     Оглавление     Следующая     Скачать в zip

НАЧАЛА ГЕОПОЛИТИКИ

Тихонравов Ю.В.

IV. РЕВИЗИЯ ГЕОПОЛИТИКИ

Необходимо отметить, что еще во время второй мировой войны большинство специалистов-геополитиков осудило нацистский режим. Тем не менее геополитика, по сути дела, оказалась в известной мере дискредитированной и в связи с этим была оттеснена на периферию научной жизни.

Проблематика и даже географический охват геополитических публикаций, естественно, зависят от состояния дел на международной арене. Так, в довоенные и военные годы главными объектами внимания были США, Германия, Великобритания, Япония и СССР, в послевоенные десятилетия — противостояние США и СССР, а также регионы локальных конфликтов. В последние годы охват геополитических работ стал подлинно глобальным. К традиционным темам геополитики относится прежде всего геополитическое районирование мира, имеющее давние традиции, заложенные “классиками” этой дисциплины. Все широко известные схемы геополитического деления мира основывались на политических и военно-стратегических соображениях, носили качественный характер, исходили из приоритета ценностей и господства Запада. Все схемы опирались на предположение о том, что в мире существует некий ключевой регион, контроль над которым обеспечивает господствующие позиции во всем мире. Различия заключались лишь в определении этого района, что, в свою очередь, зависело от предпочтения какому-либо виду транспорта, позволяющему быстро достигать других районов. По Маккиндеру, таким ключевым районом была внутриконтинентальная часть Евразии, по Спикмену, наоборот, — приморские, полуостровные окраины Европы, Ближнего Востока, Южной и Юго-Восточной Азии, по Реннеру, — Арктика. Соответственно, авторы этих концепций считали ключевыми транспортными технологиями железнодорожную, морскую и авиационную1.

В оценке мощи государств можно как особое направление выделить традиционный для старых геополитических школ поток работ приверженцев органических теорий роста и упадка государства, уподоблявших его живому организму, каждой фазе развития которого свойственна определенная геостратегия. К этому потоку принадлежали и работы о степени “естественности” государственных границ, впрочем, относящихся уже к довольно далекому прошлому.

Как правило, к числу более поздних публикаций принадлежат работы о жизнеспособности малых и мельчайших государств, составляющих большинство в международном сообществе, их зависимости от внешних факторов и субъектов политической и экономической деятельности (крупных держав, транснациональных корпораций и др.).

Крупный блок послевоенных геополитических исследований посвящен влиянию научно-технического прогресса на географическое и военно-стратегическое положение государств, которое резко изменилось сначала в связи с появлением дальней бомбардировочной авиации, затем ядерного оружия, баллистических ракет и ядерных подводных лодок с неограниченным радиусом плавания как важнейших средств его доставки. Это привело, во-первых, к значительному обесценению значения естественных барьеров, более не гарантирующих слабую военную уязвимость стран, удаленных от наиболее опасных европейских театров военных действий, прежде всего США, полной переоценке уязвимости районов внутри стран (в частности, в связи с риском огневых штормов в крупных городах и особой опасности многих промышленных объектов), повышению ценности океанического пространства и контролирующих его островов, “сжатию” пространства и времени, поскольку высокая скорость ракет оставляет вовлеченным в конфликт сторонам для принятия решений крайне ограниченный период.

В геополитике ядерного устрашения используются многие географические факторы: приближение средств передового базирования к рубежам противника — на авианосцах и подводных лодках, военных базах на чужой территории, мобильных носителях; выбор маршрутов боевого дежурства, создание глобальной системы разведки, управления и раннего оповещения и др.

Важнейшими геополитическими следствиями появления ядерного оружия стали относительное ограничение суверенитета государств, входящих в военную организацию НАТО, ставших заложниками политики сверхдержав, перемещение их стратегической границы к “фронту”, разделявшему границы стран НАТО и Организации Варшавского договора. Крупнейшим геополитическим результатом научно-технической революции в производстве вооружений всех видов, его сложения, удорожания и интернационализации явилось создание так называемой совокупной военной мощи стран Запада и их союзников, основанной на совместном производстве оружия, общих системах телекоммуникаций и оповещения, стандартизации и т.п.

Неприемлемость для всей цивилизации применения ядерного оружия исключительно четко определила пределы разумного оборонительного потенциала, ибо военная мощь отнюдь не пропорциональна числу ядерных зарядов в арсеналах и страны даже с относительно ограниченным ядерным потенциалом — полноправные члены “клуба” ядерных держав. Тенденции мирового развития со всей очевидностью доказывают, что мощь ныне определяется не количеством и характером накопленного оружия, не численностью вооруженных сил и даже не размерами государственной территории, населением и объемом валового национального продукта, а возможностями генерирования инноваций в разных сферах жизни, “качеством” населения, развитием телекоммуникаций и т.п.

Изучение влияния научно-технического прогресса на внешнюю политику и международные отношения ставит коренной вопрос о том, в какой мере могут быть модифицированы или устранены геополитические факторы, превращается ли “тирания пространства” в политике в “тиранию времени”, в какой мере они предопределяют геостратегию государств.

Развитие геополитической мысли во второй половине XX века в целом следовало путями, намеченными основоположниками этой науки. История с Хаусхофером и его школой, над которыми висела зловещая тень сотрудничества с нацизмом, заставляла авторов, занимающихся этой дисциплиной, искать окольных путей, чтобы не быть обвиненными в том же. Так, американец Колин С. Грэй вообще предложил использовать два слова для обозначения геополитики: английское “geopolitics” и немецкое “Geopolitik”. Первое должно обозначать англосаксонскую и прагматическую версию этого направления мысли, то есть труды тех авторов, которые преемствуют подход Мэхэна, Маккиндера и Спикмена, а второе — “континентальный вариант”, наследие школы Хаусхофера, учитывающий некоторые “духовные” или “метафизические” факторы. Конечно, это деление весьма условно и служит лишь риторическим приемом, продиктованным соображениями “политической корректности”.

Еще во время войны американский ученый Уоттлсей оспаривал широко распространенное мнение, что основоположником нацистской геополитики является К. Хаусхофер, и настойчиво доказывал, что ее автор — швед Челлен, произведения которого были якобы затем искажены Хаусхофером2.

В 1942 г. в США вышла книга Андреаса Дорпалена “Мир генерала Хаусхофера” с подзаголовком “Геополитика в действии”. Эта книга представляет собой своего рода сочетание авторского изложения с выдержками из текста, написанного “классиками” геополитической школы. В предисловии, рекомендуя свой “труд-антологию” американским читателям, Дорпален заявляет, что книга не подверглась правительственной цензуре и не снабжена никакой официальной рекомендацией. Однако книге предпослано введение за подписью полковника Германа Бейкема, профессора военной академии США. Полковник Бейкем берет под защиту изучение геополитики, заявляя, что германские геополитики допускали некоторые ошибки в своих построениях, но что с устранением этих ошибок американские читатели могут с пользой для себя поучиться у Хаусхофера и его коллег.

Основную ошибку германской геополитической школы Бейкем и Дорпален видят в том, что эта школа “не учитывала нравственного фактора”. Иными словами, недостатком геополитической доктрины в Германии было подчинение ее аморальным задачам германского империализма, который победить не должен и не может. Другое дело, если бы изучающие пространство с точки зрения государственных интересов (так формулирует полковник Бейкем "задачи геополитики) исходили из высоконравственных интересов Америки. Тогда все стало бы, по мнению Бейкема, на место, и пшеница геополитической истины могла бы быть отделена от фашистских плевел. Книга Дорпалена и должна была помочь американскому читателю в этом отношении.

Предисловие полковника Бейкема выдает, между тем, любопытную деталь. Оказывается — и это прямо заявляет полковник-профессор — геополитикой давно уже занимаются в американском военном ведомстве; теперь же наступило время для того, чтобы сделать геополитику общим достоянием.

В журнале “Форин афферс” (издание американской Ассоциации внешней политики) в январском номере за 1947 г. один из американских геополитиков, Вейгерт (профессор Питтсбургского университета), попытался раскрыть, как и Бейкем, истинные причины внимания к геополитике. Он пишет: “Мы заняты ныне пересмотром важнейших географических основ нашей национальной безопасности”. Другой автор, Родрик Питти, в своей книге “Обратитесь к границам” (подзаголовок “География для мирной конференции”) заявил, что Соединенные Штаты могли оставаться безразличными к урокам геополитики, пока не была затронута их национальная безопасность; теперь же наступило время серьезно взяться за изучение геополитики.

После окончания войны профессор Бирмингемского университета англичанин У. Дэвис утверждал, что нацисты “искажали истинную геополитику, определяемую К. Хаусхофером как орудие в борьбе за жизненное пространство”, которая у американского геополитика профессора Спикмена утратила свою агрессивность и предназначается для планирования (внешней политики. — Ю.Т.) в целях обеспечения безопасности страны путем учета географических факторов”3.

§ 1. Англо-американская геополитика

Вторая мировая война, развязанная нацистскими приверженцами идеи “жизненного пространства”, хотя и развивалась во многом вопреки взглядам и предположениям Хаусхофера и его школы, пробудила на политико-теоретическом уровне пристальный интерес к проблемам геополитики не только в плане критики немецкой школы, но и в плане позитивного развития геополитических идей. В 40-х гг. в Соединенных Штатах появились крупные работы, и в них наряду с критикой геополитики вообще, называемой не иначе как “псевдонаукой”, содержались и первые, притом крепкие ростки собственно американских геополитических воззрений. Среди этих работ следует назвать прежде всего два труда Спикмена, книги Страуса-Хюпе и Джиорджи.

После поражения Германии США стали самой сильной экономической державой. Значительное доминирование в мировой экономике (почти 50% мирового ВНП после окончания войны) означало неизбежность выхода США за пределы Западного полушария, которое ей отводилось германскими пан-регионалистами. Эта страна нуждалась в мировой стратегии и модели мира, заложенной в основу данной стратегии.

Еще во время второй мировой войны основные силы были направлены на разработку новой глобальной стратегии США. В связи с этим прежде всего следует назвать имена Г. Уайджерта, Спикмена, Р. Страуса-Хюпе, В. Стефанссона, О. Латимора и др. Некоторые из них претендовали на формирование “гуманизированной версии геополитики”. В качестве отправной точки служил тезис о том, что Америке суждено сыграть особую роль в мире. Для реализации этой роли обосновывалась мысль о необходимости разработки особой американской геополитики. Как считал, например, Р. Страус-Хюпе, “геополитика представляет собой тщательно разработанный план, предусматривающий, что и как завоевать, указывая военному стратегу самый легкий путь завоевания”. Таким образом, утверждал Страус-Хюпе, “ключом к глобальному мышлению Гитлера является германская геополитика”4. При разработке американской геополитики этими авторами наряду с проблемами взаимоотношений США со странами Западного полушария все более настойчиво на передний план выдвигался вопрос об отношениях со всей Евразией.

Основные концепции новой американской геополитики были подробно изложены еще во время второй мировой войны в трудах — “Американская стратегия в мировой политике” (1942) Спикмена, “Главные движущие силы цивилизации” (1945) С. Хантингтона и др. В 1943 г. была переработана модель Маккиндера. Она отражала краткосрочный союз СССР, Великобритании и США. Хартленд теперь объединялся с Северной Атлантикой, включающей “Межконтинентальный океан” (северная часть Атлантического океана) и его “бассейн” в виде Западной Европы и Англо-Америки со странами Карибского бассейна (используется терминология Маккиндера).

Много внимания американские геополитики уделяли вопросу об относительном географическом положении США и СССР. Так, в сборниках “Компас мира” (1944) и “Новый компас мира” (1949) и других авторы, ссылаясь на географическое положение обеих стран, доказывали неизбежность войны между США и СССР. Наиболее отчетливо эти идеи были выражены в работах профессора политической науки Дж. Киффера. В книгах “Реальность мирового могущества” (1952) и “Стратегия выживания” (1953) он рассуждал об “агрессивных тенденциях СССР”, вытекающих из его географического положения в центре Евразии.

В послевоенный период ведущее место в геополитике заняло обоснование предопределенного климатом превосходства западной цивилизации над народами других континентов (Э. Хантингтон), а также географически обусловленного антагонизма между “морскими” и “океаническими” державами Запада и “континентальными” державами Востока, между передовым индустриальным Севером и “отсталым” аграрным Югом. Согласно геополитическим доктринам, “морские” и “океанические” державы, например Афины в античности, Англия в Новое время и США в современную эпоху, всегда ориентировались на коммерцию и были демократическими государствами, тогда как “континентальные” державы, например империя Ахеменидов в древнем Иране, Германия и Россия, олицетворяли агрессивность во внешней политике и авторитарность — во внутренней. Как бы ни менялась политическая и социальная система “континентальных” держав, их географическое положение диктует им одни и те же экспансионистские цели, которые, по мнению ряда представителей геополитики, СССР воспринял от царской России.

Очевидно, что американские геополитики далеко не всегда ошибались в своих практических выкладках и предположениях. Если судить по нынешней внешней политике Соединенных Штатов, то можно сделать вывод, что американские политические и государственные деятели всерьез усвоили геополитические идеи Мэхэна, Спикмена, Реннера и др. Вместе с тем и сами теоретики-геополитики хорошо прочувствовали экспансионистскую суть внешней политики выходящих на мировой простор Соединенных Штатов и, соответственно, будущую их роль в мире, и хотя не всегда точно в деталях, но в целом верно отразили ее в своих работах. “В интересах не только Соединенных Штатов, но и в интересах человечества, чтобы существовал один центр, из которого осуществлялся бы балансирующий и стабилизирующий контроль, сила арбитра, и чтобы этот балансирующий и стабилизирующий контроль находился в руках Соединенных Штатов” — таково убеждение Страуса-Хюпе5.

Атлантизм

Атлантистская линия в геополитике развивалась практически без всяких разрывов с классической англо-американской традицией (Мэхэн, Маккиндер, Спикмен). По мере становления США мировой державой послевоенные геополитики-атлантисты лишь уточняют и детализируют частные аспекты теории, развивая прикладные сферы. Основополагающая модель “морской силы” и ее геополитических перспектив превращается из научных разработок отдельных военно-георафических школ в официальную международную политику США.

Вместе с тем американские геополитики порывают с учением Маккиндера о “географической инерции” для того, чтобы определить весь земной шар как сферу безопасности США. Если британские и германские геополитики оправдывали стремление Англии и Германии к господству тезисами о “единстве краевой зоны” или “жизненном пространстве”, необходимом для германского народа, то американские последователи геополитической доктрины безоговорочно требовали и требуют господства США над всеми стратегическими районами планеты.

Составной частью американской геополитической доктрины становится учение о всеобщности американских стратегических интересов и о “необходимости” для Соединенных Штатов баз, расположенных на достаточно далеком расстоянии от американских морских и сухопутных границ. Специфической чертой американской геополитики стало главным образом не оправдание тех или иных отдельных захватов США, не только борьба за передел мира, но и борьба за мировое господство. Американские геополитики утверждают, что география стала “глобальной”, то есть охватывающей весь земной шар.

Среди многих изданий, отражающих эту тенденцию в американской геополитике и, в частности, в прикладной картографии, отметим уже упомянутый сборник “Компас” под редакцией американских геополитиков Вейгерта и Стефансона, посвященный “глобальной” географии, а также такие издания, как “Атлас глобальной географии” Рейсса и “Атлас мировой стратегии” Гаррисона. Во всех этих изданиях наблюдается общая тенденция — доказать, что интересы “безопасности” и сохранения “американского образа жизни” (“жизненного уровня”, который у американских геополитиков заменил “жизненное пространство” Хаусхофера) требуют мирового господства США.

В американской политической картографии становится принято изображать карту мира в непривычной для всех форме: Америку помещают в центре, а по обеим сторонам от нее — Тихий и Атлантический океаны. При этом “Западное полушарие” произвольно “растягивается” от Ирана до Шанхая и Нанкина, а сферой американских интересов оказывается и Юго-Восточная Азия (“западная окраина Тихого океана”), и восточное Средиземноморье (“восточная окраина западного мира”). То обстоятельство, что при таком изображении приходится разрывать Старый Свет надвое, открывая Европу от Азии или Дальний Восток от Ближнего Востока, нисколько не смущает американских геополитиков. С целью обоснования претензии североамериканского империализма на мировое господство американские геополитики, как, например, Вейгерт, Тейлор и Спикмен, учат, что в основе историко-географического развития" лежит изменение средств сообщения.

В связи с этим меняется тематика географических штудий: американские геополитики отказываются рассматривать географию отдельных государств, которые, по их мнению, не являются более самостоятельными географическими единицами. Конечно, в справочных целях полезно знать, что представляет собой каждое государство, действующее как обособленная единица в международных отношениях. Но для американских геополитиков это — пережиток предшествующих веков, когда еще не было средств преодолевать расстояние. Вместо географии отдельных государств американские географы преподносят в своих книгах вариант “страноведения”, в котором под “странами” понимаются группы государств, занимающие обширную территорию или область. Американский эконом-географ Баш, автор книги “Цена мира”, называет это “интегрированием” связанных между собою областей. В этом “интегрировании” нет ничего нового; германские геополитики, выдвигавшие в свое время так называемую “теорию больших хозяйственных целых”, шли по той же линии. Германские геополитики в 30-х гг. пытались доказывать, развивая мысли Челлена и Хаусхофера, что малые страны Европы экономически нежизнеспособны и что единственный выход для “малых народов Европы” заключается в добровольном отказе от “экономического суверенитета” и подчинении их “руководству” со стороны Германии, подобно тому как народы Америки или Азии приняли “руководство” США и Англии (мандаты или доктрину Монро).

Общим местом американской геополитики и политической географии сделалось утверждение, что Соединенным Штатам недостает многих важнейших сырьевых материалов, доступ к которым должен быть обеспечен, если США намерены сохранить безопасность в экономическом и политическом отношениях. В атомном веке, рассуждают американские геополитики из Йельского и других университетов и академий Америки — Вейгерт, Питти, Спикмен и др., — безопасность США может быть обеспечена только закреплением за Америкой важнейших “центров силы”, под которыми следует понимать центры сосредоточения важнейших видов стратегического сырья. Показательны в этом отношении труды Исайи Боумена, считающего себя основателем американской политической географии. Боумен — автор многих книг по политической и экономической географии, в прошлом либерал, сторонник доктрины президента Вильсона, директор Американского географического общества, затем президент одного из богатейших высших учебных заведений США — Университета им. Джона Гопкинса. В январе 1946 г. на страницах журнала “Форин афферс” Боумен выступил со статьей на тему “Стратегия территориальных решений”, в которой выдвинул учение о “географических центрах силы”, где расположены важнейшие стратегические ресурсы: нефть, каучук, олово, урановая руда.

Хотя в Англии и были долгое время склонны считать Маккиндера основателем “истинной” геополитики и оспаривать у Хаусхофера и Челлена приоритет в этой области, послевоенные британские авторы выражали сожаление по поводу забвения ее уроков британскими исследователями и политиками. Так, профессор Манчестерского университета Вальтер Фицджеральд писал в предисловии к своей книге “Новая Европа”, изданной в 1945 г.: “Британские исследователи политической географии могут убедиться, не без удивления, что в Англии очень мало было сделано для определения предмета политической географии... Этот факт решительно контрастирует с положением вещей в Соединенных Штатах и Германии”. Фицджеральд не только цитирует германских геополитиков Маулля, Зигера и их предшественников, не только заимствует у них определение предмета геополитики как “науки об обусловленности отношений между государствами их географической судьбой”, но и старается очертить собственную геополитическую традицию Британии и США. Он, в частности, напоминает, что и в Англии были свои геополитики на протяжении более чем четверти века — Фаусетт и Голдич — авторы книг о границах и способах их формирования.

Исходя из ряда положений, выдвинутых Маккиндером, британские геополитики особенно заинтересовались проблемой “географических единств”. В противоположность американским геополитикам, утверждающим “взаимосвязь” мировых путей и стратегических ресурсов, их британские коллеги возвращаются к исконной “теории больших хозяйственных целых”. Англия, по их мнению, принадлежит одновременно к двум таким географическим единствам. Одним из них британские геополитики считают Западную Европу, Англию и Америку, — это единство они называют “атлантическим единством”, говоря в этой связи об “атлантических связях”, “атлантической культуре”, “атлантических путях”, в центре которых находится Англия. Историк Уильямсон, автор работы “Океан в английской истории”, развил точку зрения, согласно которой Англия имеет законное право претендовать на руководство атлантическими странами, так как связывает их воедино; по отношению к США Англия является страной — носителем европейской культуры и географических судеб Европы; по отношению к Европе Англия является как бы форпостом США и, таким образом, естественным представителем американо-атлантической культуры.

Развитие чисто атлантистской линии в геополитике после 1945 г. в основном представляло собой развитие тезисов Спикмена. Как и сам он начал разработку своих теорий с коррекций Маккиндера, так и его последователи в основном корректировали его собственные взгляды.

В 1956 г. ученик Спикмена Д. Мейниг опубликовал труд “Хартленд и римленд в евразийской истории”. Здесь Мейниг специально подчеркнул, что “геополитические критерии должны особо учитывать функциональную ориентацию населения и государства, а не только чисто географическое отношение территории к Суше и Морю”6. В таком подходе весьма заметно влияние Видаль де ла Блаша. Мейниг говорит о том, что все пространство евразийского римленда делится на три типа по своей функционально-культурной предрасположенности:

1. Китай, Монголия, Северный Вьетнам, Бангладеш, Афганистан, Восточная Европа (включая Пруссию), Прибалтика и Карелия — пространства, органически тяготеющие к хартленду.

2. Южная Корея, Бирма, Индия, Ирак, Сирия, Югославия — геополитически нейтральны.

3. Западная Европа, Греция, Турция, Иран, Пакистан, Таиланд — склонны к талассократическому блоку7.

В 1965 г. другой последователь Спикмена У. Кирк выпустил книгу8 , название которой повторяло название знаменитой статьи Маккиндера “Географическая ось истории”. Кирк развил тезис Спикмена относительно центрального значения римленда для геополитического баланса сил. Опираясь на культурно-функциональный анализ Мейнига и его дифференциацию “береговых зон” относительно “теллурократической” или “талассократической” предрасположенности, Кирк выстроил историческую модель, в которой главную роль играют прибрежные цивилизации, от которых культурные импульсы поступают с большей или меньшей степенью интенсивности внутрь континента. При этом “высшие” культурные формы и историческая инициатива признаются за теми секторами “внутреннего полумесяца”, которые Мейниг определил как “талассократически ориентированные”.

После второй мировой войны, особенно в 70—90-е гг., предпринимались попытки переосмысления методологических основ геополитических трактовок международных отношений. Например, американский исследователь Л. Кристоф утверждал: “Современные геополитики смотрят на карту, чтобы найти здесь не то, что природа навязывает человеку, а то, на что она его ориентирует”9.

Развитие геополитических взглядов применительно к ядерной эпохе мы встречаем у другого представителя той же американской школы Колина С. Грэя, посвятившего этой проблеме несколько работ, выдержанных в ключе обоснования гегемонистских притязаний США на мировой арене. В своей книге “Геополитика ядерной эры” он дает очерк военной стратегии США и НАТО, в котором ставит планетарное месторасположение ядерных объектов в зависимость от географических и геополитических особенностей регионов. В середине 70-х гг. Грэй назвал геополитику наукой о “взаимосвязи между физической средой в том виде, как она воспринимается, изменяется и используется людьми и мировой политикой”10. Как считал Грэй, геополитика касается взаимосвязи международной политической мощи и географического фактора. Под ней подразумевается “высокая политика” безопасности и международного порядка; влияние длительных пространственных отношений на возвышение и упадок силовых центров; то, как технологические, политико-организационные и демографические процессы сказываются на весе и влиянии соответствующих стран11.

При всем сохранившемся влиянии традиционных идей и концепций возникли новые разработки и конструкции, построенные на понимании того, что с появлением авиации и особенно ядерного оружия и средств его доставки традиционные модели, в основе которых лежал географическо-пространственный детерминизм, устарели и нуждаются в серьезной корректировке. Наиболее обоснованные аргументы в пользу этой точки зрения выдвинул А.П. Северски. В его геополитическом построении мир разделен на два огромных круга воздушной мощи, сконцентрированных соответственно на индустриальных центрах США и Советского Союза. Американский круг покрывал большую часть Западного полушария, а советский — большую часть Мирового Острова. Оба они обладали приблизительно равной силой над Северной Америкой и Северной Евразией, которые, по мнению Северски, в совокупности составляют ключ к мировому господству12.

Технологические нововведения в военной области продиктовали необходимость применять глобальный подход к проблемам безопасности. Его использование дало повод ряду ученых по-новому трактовать геополитику. Американский исследователь Д. Дедни, уделяя главное внимание роли технического фактора в отношениях между географической средой и политическими процессами, рассуждает следующим образом: “Геополитическая действительность служит фоном для географии и технологии. Он придает форму, прокладывает русло и предполагает осуществление политической власти во многом тем же самым образом, как горные хребты, мосты и фортификационные сооружения воздействуют на армию во время сражения.

Они не полностью определяют результат, но благоприятствуют различным стратегиям... неодинаково... География планеты, конечно, не изменяется. Но значение естественных особенностей планеты в борьбе за военное превосходство и безопасность изменяется с технологическими изменениями в человеческой возможности разрушать, перевозить и сообщать. Без сильного чувства технологии геополитика вырождается в земной мистицизм”13.

Глобализация геополитики с техницистских позиций характерна для военных стратегов НАТО. Примечательно высказывание одного из них: “В геополитике ядерного сдерживания технология сменила географию по значению, в то время как психологические аспекты основной политики с позиции силы достигли доминирующего влияния в их стратегическом политическом курсе. Технология не может явно заменить географические признаки. При всем этом технология ядерного века оказалась настолько революционной в своем влиянии на географию, что практически сменила ее в качестве основного фактора геополитики”14. Это заявление преследует цель приспособить геополитику к “политике с позиции силы”, отдать решительный приоритет роли технологии и, таким образом, допустить, что геополитические отношения возникли “натуралистически”, без вмешательства социальных и политических структур и теорий.

Техницистские трактовки геополитики преобладают в работах ученых, стоящих на позициях неолиберализма15. В этих исследованиях антагонистические идеологии “на шахматной доске народов” рассматриваются как экстерриториальные, обладающие способностью свободно преодолевать границы между странами и группами стран, принадлежащими к различным экономическим и военно-политическим группировкам. Причем возводится в абсолют значение технического фактора, в том числе роль средств массовых коммуникаций, в отношениях идеологической борьбы между государствами. “При современных средствах коммуникации трудно избежать борьбы идеологий или изолироваться от нее”, — пишет американский географ П. Бакхольтц6.

С именами “либералов” связано становление “бихевиористской” школы геополитики, создающей поведенческие и статистические модели распространения войн и конфликтов17. Среди своих целей “бихевиористская” геополитика называет выявление объективных законов международных отношений с целью вытеснить субъективные модели традиционных реалистов, исходящие из представлений о двухполярности мира, заменить их полицентрическими схемами международных отношений. Эти работы образуют один из главных стержней генеральной тенденции на реанимацию геополитического отражения международной обстановки в западной политической географии после второй мировой войны. Сразу же после второй мировой войны геополитики приняли самое активное участие в конструировании “биполярной” схемы мира18; в ядерно-космическую эру биполярные геополитические схемы типа хартленда Маккиндера утрачивают былую популярность. Одновременно возрастают мультиполярность и взаимозависимость в мировой экономике и политике19. Негибкость геостратегических доктрин типа ядерного сдерживания по отношению к новым региональным проблемам в этих условиях становится явной.

Усложнившаяся “геометрия” сил в мировой политике часто представляется “либералами”20 в виде четырехугольника и описывается по двум диагоналям: “Запад — Восток”, “Север — Юг”. Первая диагональ трактуется как политический результат раздела мира в Ялте, в результате чего в 1947—1949 гг. в Центральной Европе возник “физический контакт” между “сверхдержавами”. Его наличие вкупе с возможностью СССР и США уничтожить друг друга в ядерной войне оценивается как суть первой диагонали. Вторая диагональ — проблема “Север — Юг” — сводится к экономическим противоречиям, к контрастам между “богатым Севером” и “бедным Югом”. Такая “геометрия” является по своей сути географической схематизацией (геополитической интерпретацией) державной теории и доктрины неоколониализма.

Для “либералов” характерно отрицание преемственности на уровне политической лексики между скомпрометировавшей себя нацистской геополитикой и современной геополитикой как темой и методом “внешней” политической географии. Если имеют в виду нацистскую геополитику, то пишут по-немецки “Geopolitik”; в любом другом смысле пишут по-английски “Geopolitics” или по-французски “geopolitique”.

Нередко “либералы” инкриминировали послевоенному советскому руководству использование одной из разновидностей теории “хартленда”, где подчеркивается “исключительность” географического положения Восточной Европы в борьбе держав за мировое господство, которой оно руководствовалось в своей деятельности по организации СЭВ, по укреплению обороноспособности восточноевропейских стран21.

Неоатлантизм

Победа над СССР означала вступление в радикально новую эпоху, которая требовала оригинальных геополитических моделей. Геополитический статус всех традиционных территорий, регионов, государств и союзов резко менялся. Осмысление планетарной реальности после окончания холодной войны привело атлантистских геополитиков к двум принципиальным схемам.

Одна из них может быть названа пессимистической (для атлантизма). Она наследует традиционную для атлантизма линию конфронтации с хартлендом, которая считается не законченной и не снятой с повестки дня вместе с падением СССР, и предрекает образование новых евразийских блоков, основанных на цивилизационных традициях и устойчивых этнических архетипах. Этот вариант можно назвать “неоатлантизм”, его сущность сводится в конечном итоге к продолжению рассмотрения геополитической картины мира в ракурсе основополагающего дуализма, что лишь нюансируется выделением дополнительных геополитических зон (кроме Евразии), которые также могут стать очагами противостояния с Западом. Наиболее ярким представителем такого неоатлантического подхода является С. Хантингтон.

Вторая схема, основанная на той же изначальной геополитической картине, напротив, оптимистична (для атлантизма) в том смысле, что рассматривает ситуацию, сложившуюся в результате победы Запада в холодной войне, как окончательную и бесповоротную. На этом строится теория мондиализма, концепция конца истории и единого мира, которая утверждает, что все формы геополитической дифференциации — культурные, национальные, религиозные, идеологические, государственные и т.д. — вот-вот будут окончательно преодолены и наступит эра единой общечеловеческой цивилизации, основанной на принципах либеральной демократии. История закончится вместе с геополитическим противостоянием, дававшим изначально главный импульс истории. Этот геополитический проект ассоциируется с именем американского геополитика Фрэнсиса Фукуямы, написавшего программную статью с выразительным названием “Конец истории”.

Концепцию Сэмюэла П. Хантингтона — директора Института стратегических исследований им. Джона Олина при Гарвардском университете — можно считать ультрасовременным развитием традиционной для Запада атлантистской геополитики. Важно, что Хантингтон строит свою программную статью “Столкновение цивилизаций” (которая появилась как резюме большого геополитического проекта “Изменения в глобальной безопасности и американские национальные интересы”) как ответ на тезис Фукуямы о конце истории. Показательно, что на политическом уровне эта полемика соответствует двум ведущим политическим партиям США: Фукуяма выражает глобальную стратегическую позицию демократов, тогда как Хантингтон является рупором республиканцев. Это достаточно точно выражает сущность двух новейших геополитических проектов — неоатлантизм следует консервативной линии, а мондиализм предпочитает совершенно новый подход, в котором все геополитические реальности подлежат полному пересмотру.

Смысл теории Хантингтона, сформулированный им в статье “Столкновение цивилизаций”, сводится к следующему. Видимая геополитическая победа атлантизма на всей планете — с падением СССР исчез последний оплот континентальных сил — на самом деле затрагивает лишь поверхностный срез действительности. Стратегический успех НАТО, сопровождающийся идеологическим оформлением, — отказ от главной конкурентной коммунистической идеологии — не затрагивает глубинных цивилизационных пластов. Хантингтон вопреки Фукуяме утверждает, что стратегическая победа не есть цивилизационная победа; западная идеология — либерал-демократия, рынок и т.д. — стала безальтернативной лишь временно, так как уже скоро у незападных народов начнут проступать цивилизационные и геополитические особенности, аналог “географического индивидуума”, о котором говорил Савицкий.

Отказ от идеологии коммунизма и сдвиги в структуре традиционных государств — распад одних образований, появление других и т.д. — не приведут к автоматическому равнению всего человечества на универсальную систему атлантистских ценностей, но, напротив, сделают вновь актуальными более глубокие культурные пласты, освобожденные от поверхностных идеологических клише.

Хантингтон цитирует Джорджа Вейгеля: “десекуляризация является одним из доминирующих социальных факторов в конце XX века”. А следовательно, вместо того чтобы отбросить религиозную идентификацию в едином мире, о чем говорит Фукуяма, народы, напротив, будут ощущать религиозную принадлежность еще более живо.

Хантингтон утверждает, что наряду с западной (атлантистской) цивилизацией, включающей в себя Северную Америку и Западную Европу, можно предвидеть геополитическую фиксацию еще семи потенциальных цивилизаций:

1) славяно-православная,

2) конфуцианская (китайская),

3) японская,

4) исламская,

5) индуистская,

6) латиноамериканская и, возможно,

7) африканская.

Конечно, эти потенциальные цивилизации отнюдь не равнозначны. Но все они едины в том, что вектор их развития и становления будет ориентирован в направлении, отличном от траектории атлантизма и цивилизации Запада. Так, Запад снова окажется в ситуации противостояния. Хантингтон считает, что это практически неизбежно и что уже сейчас, несмотря на эйфорию мондиалистских кругов, надо принять за основу реалистическую формулу: “The West and The Rest” (“Запад и все остальные”).

По мнению С. Хантингтона, в нарождающемся мире источником конфликтов станет уже не идеология и не экономика, а важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой.

Означает ли это, что нация-государство перестанет быть главным действующим лицом в международных делах? Нет, Хантингтон так не считает. Но, по его словам, наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкновение цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики. “Линии разлома между цивилизациями,— считает Хантингтон,— это и есть линии будущих фронтов”22.

Действительно ли грядущий конфликт между цивилизациями — завершающая стадия той эволюции, которую претерпели глобальные конфликты в современном мире? На протяжении полутора веков после Вестфальского мира, который оформил современную международную систему, в западном ареале конфликты разворачивались главным образом между государями — королями, императорами, абсолютными конституционными монархами, стремящимися расширить свой бюрократический аппарат, увеличить армии, укрепить экономическую мощь, а главное — присоединить новые земли к своим владениям. Этот процесс породил нации-государства. Начиная с Французской революции, основные линии конфликтов стали пролегать не столько между правителями, сколько между нациями.

Хантингтон полагает, что данная модель сохранялась в течение всего XIX века. Конец ей положила первая мировая война. А затем в результате русской революции и ответной реакции на нее конфликт наций уступил место конфликту идеологий. Сторонами такого конфликта в соответствии с концепцией Хантингтона были вначале коммунизм, нацизм и либеральная демократия. Во время холодной войны этот конфликт воплотился в борьбу двух сверхдержав, ни одна из которых не была нацией-государством в классическом европейском смысле. Их самоидентификация формулировалась в идеологических категориях.

Конфликты между правителями, нациями-государствами и идеологиями были главным образом конфликтами западной цивилизации. У. Линд назвал их “гражданскими войнами Запада”. Это столь же справедливо в отношении холодной войны, как и в отношении мировых войн, а также войн XVII, XVIII, XIX столетий. С окончанием холодной войны подходит к концу и западная фаза развития международной политики. В центр выдвигается взаимодействие между Западом и незападными цивилизациями. На этом новом этапе народы и правительства незападных цивилизаций уже не выступают как объекты истории — мишень западной колониальной политики, а наряду с Западом начинают сами двигать и творить историю.

Идентичность на уровне цивилизации, по мнению Хантингтона, будет становиться все более важной и облик мира будет в значительной мере формироваться в ходе взаимодействия семи-восьми крупных цивилизаций.

Что же из этого следует? Во-первых, различия между цивилизациями не просто реальны. Они наиболее существенны. Цивилизации несхожи по своей истории, языку, культуре, традициям и религии. Люди разных цивилизаций по-разному смотрят на отношения между Богом и человеком, индивидом и обществом, гражданином и государством, родителями и детьми, мужем и женой, имеют разные представления о соотносительной значимости прав и обязанностей, свободы и принуждения, равенства и иерархии. Они более фундаментальны, чем различия между политическими идеологиями и политическими режимами. Конечно, различия не обязательно предполагают конфликт, а конфликт не обязательно предполагает насилие. Однако в течение столетий самые затяжные и кровопролитные конфликты порождались именно различиями между цивилизациями.

Во-вторых, мир становится более тесным. Взаимодействие между народами разных цивилизаций усиливается. Это ведет к росту цивилизационного самосознания, к тому, что глубоко осознаются различия между цивилизациями и то, что их объединяет.

Североафриканская иммиграция во Францию вызвала у французов враждебное отношение и в то же время укрепила доброжелательность к другим иммигрантам — “добропорядочным католикам и европейцам из Польши”. Американцы гораздо болезненнее реагируют на японские капиталовложения, чем на куда более крупные инвестиции из европейских стран. Взаимодействие между цивилизациями укрепляет их цивилизационное самосознание, а это, в свою очередь, обостряет уходящие в глубь истории или, по крайней мере, воспринимаемые таким образом разногласия и враждебность.

В-третьих, процессы экономической модернизации и политических изменений во всем мире размывают традиционную идентификацию людей с местом жительства, одновременно ослабевает и роль нации-государства как источника идентификации. Образовавшиеся в результате лакуны по большей части заполняются религией, нередко в форме фундаменталистских движений. Подобные движения сложились не только в исламе, но и в западном христианстве, иудаизме, буддизме, индуизме. В большинстве стран и конфессий фундаментализм поддерживают образованные молодые люди,

высококвалифицированные специалисты из средних классов, лига свободных профессий, бизнесмены. Как заметил американский религиовед Г. Вейгель: “десекуляризация мира — одно из доминирующих социальных явлений конца XX в.”23. Возрождение религии, или, говоря словами другого теолога Ж. Кепеля, “реванш Бога”24, создает основу для идентификации и сопричастности с общностью, выходящей за рамки национальных границ, для объединения цивилизаций.

В-четвертых, рост цивилизационного самосознания диктуется раздвоением роли Запада. С одной стороны, Запад находится на вершине своего могущества, а с другой — происходит возврат к собственным корням. Все чаще приходится слышать о “возврате в Азию” Японии, о конце влияния идей Неру и “индуизации Индии”, о провале западных идей социализма и национализма и “реисламизации” Ближнего Востока. На вершине своего могущества Запад сталкивается с незападными странами, у которых достаточно стремления, воли и ресурсов, чтобы придать миру незападный облик.

В прошлом элита незападных стран обычно состояла из людей, в наибольшей степени связанных с Западом, получивших образование в Оксфорде, Сорбонне или Сандхерсте и усвоивших западные ценности и стиль жизни. Население же этих стран, как правило, сохраняло неразрывную связь со своей исконной культурой. Но сейчас все переменилось. Во многих незападных странах идет интенсивный процесс девестернизации элиты и возврата к собственным культурным корням. И одновременно с этим западные, главным образом американские, обычаи, стиль жизни и культура приобретают популярность среди широких слоев населения.

В-пятых, культурные особенности и различия менее подвержены изменениям, чем экономические и политические, и вследствие этого основанные на них противоречия сложнее разрешить или свести к компромиссу. В бывшем Советском Союзе коммунисты могли стать демократами, богатые превратиться в бедных, а бедняки — в богачей, но русские при всем желании не смогут стать эстонцами, а азербайджанцы — армянами.

Судя по всему, роль региональных экономических связей будет усиливаться. С одной стороны, успех экономического регионализма укрепляет сознание принадлежности к одной цивилизации. А с другой — экономический регионализм может быть успешным, только если он коренится в общности цивилизации. Европейское сообщество покоится на основаниях европейской культуры и западного христианства. Успех НАФТА (Североамериканской зоны свободной торговли) зависит от продолжающегося сближения культур Мексики, Канады и США. А Япония, напротив, испытывает затруднения с созданием такого же экономического сообщества в Юго-Восточной Азии, так как Япония — это единственное в своем роде общество и уникальная цивилизация. Какими бы мощными ни были торговые, экономические и финансовые связи Японии с остальными странами Юго-Восточной Азии, культурные различия между ними мешают продвижению по пути региональной экономической интеграции по образцу Западной Европы или Северной Америки.

Общность культур, напротив, явно способствует стремительному росту экономических связей между Китайской Народной Республикой, с одной стороны, и Гонконгом, Тайванем, Сингапуром и заморскими китайскими общинами в разных странах мира — с другой. С окончанием холодной войны общность культуры быстро вытесняет идеологические различия.

Своей концепцией “столкновения цивилизаций” Хантингтон бросил вызов многим устоявшимся представлениям о характере происходящих и потенциальных глобальных противостояний, а также предложил новую парадигму для теоретического исследования и прогнозирования миропорядка на рубеже XX и XXI веков. Это едва ли не самая крупная из представленных за последнее десятилетие научная концепция, в которой дана общая картина мира. Хантингтон — один из наиболее авторитетных политологов мира — и сам понимает, что полемизировать с его концепцией убедительнее всего было бы с помощью иной целостной теории, альтернативной не только его идеям, но и устаревшей парадигме холодной войны, которую, по его мнению, “драматические события последнего пятилетия превратили в достояние интеллектуальной истории”.

Отдельные аспекты концепции Хантингтона вызывают критические вопросы. Цивилизации существуют испокон века. Почему же только сейчас они бросают вызов мировому порядку? Хотя их роль и влияние действительно меняются, но оценка этих изменений зависит от позиции исследователя. Поэтому цель цивилизационной модели — прежде всего привлечь внимание западной общественности к тому, как все это воспринимается в мире. Отечественные оппоненты Хантингтона (А.С. Панарин, Е.Б. Рашковский) отмечают, что тезис о грядущем конфликте цивилизаций скорее постулируется, нежели обосновывается. Возникает вопрос: почему же цивилизационные конфронтации не имели места, допустим, пятьдесят или сто лет назад? Речь может идти о возрастающем значении мировых цивилизаций в продолжающемся и чрезвычайно неравномерном всемирном процессе модернизации.

Е.Б. Рашковский критикует концепцию Хантингтона по трем позициям. Первая позиция, сложность внутреннего состава каждой из цивилизаций — какой бы наблюдатель ни очерчивал цивилизацию как понятие или как систему. В каждой из цивилизаций идет внутренняя борьба за господство над природными и людскими ресурсами, напряженная борьба за гегемонию в символической сфере — и не только в идеологических, но и в религиозных категориях.

Вторая позиция относится к внутренней динамике цивилизаций. Они обладают подвижностью, могут видоизменяться. Цивилизации находятся под воздействием западнических и почвеннических импульсов, рационализма и традиционализма.

Третья позиция заключается в зависимости современной трактовки традиционной проблематики от политической конъюнктуры. Можно понять социоэкономические и психологические предпосылки религиозного фундаментализма и в исламском мире, и в православном, и в индуизме, и в иудаизме. Фундаментализм, если к нему присмотреться, чужд не только рационализму, но и традиционализму, ибо он не приемлет традицию в ее исторической изменяемости и данности. Он пытается утвердить традицию как нечто харизматически измышленное, закрепить традицию рациональными средствами.

Геополитические выводы из подхода Хантингтона очевидны: он считает, что атлантисты должны всемерно укреплять стратегические позиции своей собственной цивилизации, готовиться к противостоянию, консолидировать стратегические усилия, сдерживать антиатлантистские тенденции в других геополитических образованиях, не допускать их соединения в опасный для Запада континентальный альянс.

Он дает такие рекомендации:

“Западу следует

1) обеспечивать более тесное сотрудничество и единение в рамках собственной цивилизации, особенно между ее европейской и североамериканской частями;

2) интегрировать в Западную цивилизацию те общества в Восточной Европе и Латинской Америке, чьи культуры близки к западной;

3) обеспечить более тесные взаимоотношения с Японией и Россией;

4) предотвратить перерастание локальных конфликтов между цивилизациями и глобальные войны;

5) ограничить военную экспансию конфуцианских и исламских государств; \

6) приостановить свертывание западной военной мощи и обеспечить военное превосходство на Дальнем Востоке и в Юго-Западной Азии;

7) использовать трудности и конфликты во взаимоотношениях исламских и конфуцианских стран;

8) поддерживать группы, ориентирующиеся на западные ценности и интересы в других цивилизациях;

9) усилить международные институты, отражающие западные интересы и ценности и узаконивающие их, и обеспечить вовлечение незападных государств в эти институты”.

Данные рекомендации являются, по сути, краткой и емкой формулировкой доктрины неоатлантизма. С точки зрения чистой геополитики это означает точное следование принципам Мэхэна и Спикмена, причем акцент, который Хантингтон ставит на культуре и цивилизационных различиях как важнейших геополитических факторах, указывает на его причастность к классической школе геополитики, восходящей к органицистской философии, для которой изначально было свойственно рассматривать социальные структуры и государства не как механические или чисто идеологические образования, но как “формы жизни”.

В качестве наиболее вероятных противников Запада Хантингтон указывает Китай и исламские государства (Иран, Ирак, Ливия и т.д.). В этом сказывается прямое влияние доктрин Мейнига и Кирка, считавших, что ориентация стран “береговых зон” — а “конфуцианская” и исламская цивилизации геополитически принадлежат преимущественно именно к этим зонам — важнее, чем позиция хартленда. Поэтому в отличие от других представителей неоатлантизма — в частности, Пола Вольфовица — Хантингтон видит главную угрозу отнюдь не в геополитическом возрождении России-Евразии, хартленда или какого-то нового евразийского континентального образования.

В докладе же американца Пола Вольфовица (советника по делам безопасности) правительству США в марте 1992 г. говорится о “необходимости не допустить возникновения на Европейском и Азиатском континентах стратегической силы, способной противостоять США”25, и далее поясняется, что самой вероятной силой, которая имеется в виду, является Россия, и что против нее следует создать “санитарный кордон” на основе стран Прибалтики. В данном случае американский стратег Вольфовиц оказывается ближе к Маккиндеру, чем к Спикмену, что отличает его взгляды от теории Хантингтона.

Мондиализм

Становление США сверхдержавой и выход на последний этап, предшествующий окончательной “планетарной гегемонии талассократии”, заставил американских геополитиков рассматривать совершенно новую геополитическую модель, в которой участвовали не две основные силы, а только одна. Причем в принципе существовало два варианта развития событий — либо окончательный выигрыш Западом геополитической дуэли с Востоком, либо конвергенция двух идеологических лагерей в нечто единое и установление “мирового правительства” (этот проект получил название “мондиализм” — от французского monde — мир). В обоих случаях требовалось новое геополитическое осмысление этого возможного исхода истории. Такая ситуация вызвала к жизни особое направление в геополитике — геополитику мондиализма. Иначе эта теория известна как доктрина “нового мирового порядка”. Она разрабатывалась американский геополитиками начиная с 70-х гг., а впервые во всеуслышание о ней было заявлено президентом США Джорджем Бушем во время войны в Персидском заливе в 1991 г.

Концепция мондиализма возникла задолго до окончательной победы Запада в холодной войне. Смысл мондиализма сводится к постулированию неизбежности полной планетарной интеграции, перехода от множественности государств, народов, наций и культур к “униформному миру”.

Истоки этой идеи можно разглядеть в некоторых утопических и хилиастических движениях, восходящих к средневековью и далее к глубокой древности. В ее основе лежит представление, что в какой-то кульминационный момент истории все народы земли соберутся в едином Царстве, которое не будет более знать противоречий, трагедий, конфликтов и проблем, свойственных обычной земной истории. Помимо чисто мистической версии мондиалистской утопии существовали и ее рационалистические версии, одной из которых можно считать учение о “Третьей эре” позитивиста Огюста Конта (1798—1857) или гуманистическую эсхатологию Готхольда Эфраима Лессинга (1729—1781).

Мондиалистские идеи были свойственны чаще всего умеренным европейским и особенно английским социалистам (некоторые из них были объединены в “Фабианское общество”), О едином мировом государстве говорили и коммунисты. С другой стороны, аналогичные мондиалистские организации создавались начиная с конца XIX века и крупными фигурами в мировом бизнесе — например, сэром Сесилом Роудсом, организовавшим группу “Круглый Стол”, члены которой должны были “способствовать установлению системы беспрепятственной торговли во всем мире и созданию единого Мирового Правительства”. “Часто социалистические мотивы переплетались с либерал-капиталистическими, и коммунисты соседствовали в этих организациях с представителями крупнейшего финансового капитала. Всех объединяла вера в утопическую идею объединения планеты”.

Показательно, что такие известные организации, как Лига Наций, позже ООН и ЮНЕСКО, были продолжением именно мондиалистских кругов, имевших большое влияние на мировую политику. В течение XX века эти мондиалистские организации, избегавшие излишней рекламы и часто даже носившие секретный характер, переменяли много названий. Существовало “Универсальное движение за мировую конфедерацию” Гарри Дэвиса, “Федеральный Союз” и даже “Крестовый поход за Мировое Правительство” (организованный английским парламентарием Генри Асборном в 1946 г.).

По мере сосредоточения всей концептуальной и стратегической власти над Западом в США именно это государство стало главным штабом мондиализма, представители которого образовали параллельную власти структуру, состоящую из советников, аналитиков, центров стратегических исследований.

Так сложились три основные мондиалистские организации, о самом существовании которых общественность Запада узнала лишь относительно недавно. В отличие от официальных структур эти группы пользовались значительно большей свободой проектирования и исследований, так как они были освобождены от фиксированных и формальных процедур, регламентирующих деятельность комиссий ООН и т.д.

Первая структура — “Совет по международным отношениям” (Council on Foreign Relations, C.F.R.). Ее создателем был крупнейший американский банкир Морган. Эта неофициальная организация занималась выработкой американской стратегии в планетарном масштабе, причем конечной целью считалась полная унификация планеты и создание “мирового правительства”. Эта организация возникла еще в 1921 г. как филиация “Фонда Карнеги за вселенский мир”, и все состоявшие в ней высокопоставленные политики приобщались мондиалистским взглядам на будущее планеты. Так как большинство членов C.F.R. были одновременно и высокопоставленными дигнитариями шотландского масонства, то можно предположить, что их геополитические проекты имели и какое-то гуманистически-мистическое измерение.

В 1954 г. была создана вторая мондиалистская структура — Бильдербергский клуб, или Бильдербергская группа. Она объединяла уже не только американских аналитиков, политиков, финансистов и интеллектуалов, но и их европейских коллег. С американской стороны она была представлена исключительно членами C.F.R. и рассматривалась как ее международное продолжение.

В 1973 г. активистами Бильдербергской группы была создана третья важнейшая мондиалистская структура — “Трехсторонняя комиссия”, или “Трилатераль” (Trilateral). Она возглавлялась американцами, входящими в состав C.F.R. и Бильдербергской группы, и имела помимо США, где расположена ее штаб-квартира (Нью-Йорк), еще две штаб-квартиры — в Европе и Японии. “Трехсторонней” комиссия названа по фундаментальным геополитическим основаниям. Она призвана объединять под эгидой атлантизма и США три “Больших пространства”, лидирующих в техническом развитии и рыночной экономике:

  1. Американское пространство, включающее в себя Северную и Южную Америку.
  2. Европейское пространство.
  3. Тихоокеанское пространство, контролируемое Японией.

Главой важнейших мондиалистских групп — Бильдерберга и Трилатераля — является высокопоставленный член C.F.R., крупнейший банкир Дэвид Рокфеллер, владелец “Чэйз Манхэттен бэнк”.

Кроме него в самом центре всех мондиалистских проектов стоят неизменные аналитики, геополитики и стратеги атлантизма Збигнев Бжезинский и Генри Киссинджер. Туда же входит и знаменитый Джордж Болл.

Основная линия всех мондиалистских проектов заключалась в переходе к единой мировой системе, под стратегической доминацией Запада и “прогрессивных”, “гуманистических”, “демократических” ценностей. Для этого вырабатывались параллельные структуры, состоящие из политиков, журналистов, интеллектуалов, финансистов, аналитиков и т.д., которые должны были подготовить почву для широкого обнародования этого мондиалистского проекта “мирового правительства”, так как без подготовки он натолкнулся бы на мощное психологическое сопротивление народов и государств, не желающих растворять свою самобытность в планетарном melting pot.

Мондиалистский и проект, разрабатываемый и проводимый этими организациями, не был однороден. Существовали две его основные версии, которые, различаясь по методам, должны были теоретически привести к одной и той же цели.

Первая, наиболее пацифистская и “примиренческая” версия мондиализма, известна как “теория конвергенции”. Разработанная в 70-е гг. в недрах C.F.R. группой “левых” аналитиков под руководством Збигнева Бжезинского, эта теория предполагала возможность преодоления идеологического и геополитического дуализма холодной войны через создание нового культурно-идеологического типа цивилизации, который был бы промежуточным между социализмом и капитализмом, между чистым атлантизмом и чистым континентализмом.

Известнейший социолог, политолог и геополитик, профессор Колумбийского университета, советник Центра стратегических и международных исследований Джорджтаунского университета (Вашингтон) Збигнев Бжезинский, бывший в 1977—1981 гг. помощником президента США по национальной безопасности, в своей книге “План игры. Геостратегическая структура ведения борьбы между США и СССР” (Нью-Йорк, 1986) доказывает исторически закономерный и глобальный характер противостояния между СССР и США. Однако еще в работе “Кризис мировой системы”26 Бжезинский развивает идею необходимости создания универсальной мировой системы под эгидой США. Советский марксизм рассматривался как преграда, которую можно преодолеть, перейдя к его умеренной, социал-демократической, ревизионистской версии — через отказ от тезисов “диктатуры пролетариата”, “классовой борьбы”, “национализации средств производства” и “отмены частной собственности”. В свою очередь, капиталистический Запад должен был бы ограничить свободу рынка, ввести частичное государственное регулирование экономики и т.д. Общность же культурной ориентации могла бы быть найдена в традициях Просвещения и гуманизма, к которым возводимы и западные демократические режимы, и социальная этика коммунизма (в его смягченных социал-демократических версиях).

“Мировое правительство”, которое могло бы появиться на основе теории конвергенции, мыслилось как допущение Москвы до атлантического управления планетой совместно с Вашингтоном. В этом случае начиналась эпоха всеобщего мира, холодная война заканчивалась, народы сбрасывали тяжесть геополитического напряжения.

Здесь важно провести параллель с переходом технологических систем от талассократии к эфирократии: мондиалистские политики начинали смотреть на планету не глазами обитателей западного континента, окруженного морем (как традиционные атлантисты), но глазами “астронавтов на космической орбите”. В таком случае их взгляду представал действительно единый мир.

После распада СССР и победы Запада, атлантизма мондиалистские проекты должны были либо отмереть, либо изменить свою логику. Новой версией мондиализма в постсоветскую эпоху стала доктрина Фрэнсиса Фукуямы, опубликовавшего в начале 90-х программную статью — “Конец истории”. Ее можно рассматривать как идейную базу неомондиализма. Фукуяма предлагает следующую версию исторического процесса. Человечество от темной эпохи “закона силы”, “мракобесия” и “нерационального менеджирования социальной реальности” двигалось к наиболее разумному строю, воплотившемуся в капитализме, современной западной цивилизации, рыночной экономике и либерально-демократической идеологии. История и ее развитие длились только за счет нерациональных факторов, которые мало-помалу уступали место законам разума, общего денежного эквивалента всех ценностей и т.д. Падение СССР знаменует собой падение последнего бастиона иррационализма. С этим связано окончание истории и начало особого планетарного существования, которое будет проходить под знаком рынка и демократии, которые объединят мир в слаженную рационально функционирующую машину. Такой новый порядок, хотя и основанный на универсализации чисто атлантической системы, выходит за рамки атлантизма, и все регионы мира начинают переорганизовываться по новой модели, вокруг его наиболее экономически развитых центров.

Полицентрическая геополитика

Уже в 60-х гг. среди исследователей наметился сдвиг от двухполюсной (океанически-континентальной) к полицентристской трактовке современного мирового сообщества. Новая расстановка сил на мировой арене привела к возникновению геополитических схем “полицентрического” мира27. “Двухполюсный советско-американский мир, — писала в конце 1971 г. “Вашингтон пост”, — в том виде, как он возник после второй мировой войны, в основном ушел в прошлое. Сейчас стало модным говорить о пятиполюсном мире: США, СССР, Китай, Западная Европа (теперь, когда Англия вступает в Общий рынок) и Япония”28. Применяя системный метод, профессор политических наук Флоридского университета Дж. Спэннер в книге “Игры, которые ведут государства. Анализ международной политики” выделяет в послевоенном мире два основных этапа, определяемых соотношением сил на мировой арене: 1947—1962 гг. — как “двухполюсный”, когда все государства группируются вокруг СССР и США; с 1962 г. — “многополюсный мир”, где коалиции определяются не так четко29.

Определяющая роль в этом полицентрическом мире неизменно отводится США, которые для проведения своего внешнеполитического курса должны использовать все остальные центры. Один из активных геополитиков, бывший министр обороны США Д. Шлезингер утверждает, что земной шар превратился в единый стратегический театр, где США должны поддерживать “равновесие”, так как они занимают ключевое стратегическое положение. Отсюда следует вывод о необходимости присутствия вооруженных сил США на всех ключевых позициях мира.

Среди авторов, осознавших геополитическую значимость вышеуказанных факторов, следует назвать в первую очередь Дж. Кроуна, X. де Блая, Б. Рассета, Л. Кантори, С. Шпигеля и др. Типичны для этой группы исследователей позиции Сола Б. Коэна.

Еще в начале 60-х гг. Коэн разделил мир на геостратегические районы, характеризующиеся общностью хозяйства (иными словами, объединяющие промышленное ядро и аграрно-сырьевую периферию), системы коммуникаций и идеологии, в свою очередь, подразделяющиеся на геополитические районы по признакам общности образа жизни, исторических и культурных связей, потоков миграций и географической близости. Коэн выдвинул гипотезу, что политические отношения в новом взаимозависимом мире будут строиться на основе связей между “взаимозаменяемыми”, то есть примерно равными по влиятельности, блоками стран переменного состава.

Суммируя многочисленные определения политической географии, Коэн приходит к заключению, что общим во многих из них является то, что “в основе географического мышления лежит пространственная дифференциация. Дифференциация политических явлений в зависимости от места и составляет суть политической географии”30.

Коэн выделил два типа регионов мирового масштаба: геостратегические и геополитические. К первому типу он относил ориентированный на торговлю мир морских держав и евразийско-континентальный мир. Коэн говорил также о возможности выделения самостоятельного региона стран Индийского океана, который возникнет на месте Британского содружества наций. Мир морских держав включает в себя Англию, США, Южную Америку, Карибский бассейн, прибрежные страны Европы, Магриб, Африку южнее Сахары, островную Азию и Океанию. Что касается континентального мира, то он состоит из двух геополитических регионов — хартленда вместе с Восточной Европой и Восточной Азией. Каждый геополитический регион состоит из одной большой страны или нескольких малых стран. Причем каждый из них имеет собственные политические, экономические, социальные и культурные характеристики, которые придают ему специфику и единство. При этом процесс объединения Европы Коэн рассматривал как процесс возникновения нового сверхгосударства, по своему весу и значимости равновеликого двум супердержавам. В его схеме два геостратегических региона разделяются друг от друга шаткими поясами Ближнего Востока и Юго-Западной Азии. Оба они только недавно вышли из-под колониального господства и не сумели добиться широкого регионального единства. Коэн объяснял это наличием в данных регионах внутренних физических преград, отсутствием объединительных геополитических стержней и постоянными внешними давлениями, исходящими от морского и континентального геостратегических регионов31. В другой своей работе Коэн характеризовал сформировавшуюся к 70-м гг. “глобальную политическую систему” в терминах полицентризма, выделив в ней четыре крупных силовых узла: США, прибрежную Европу, Советский Союз и Китай. В этих глобальных рамках, по схеме Коэна, существует множество мировых силовых осей, которые служат лучшей гарантией глобального равновесия32.

В книге “География и политика в разделенном мире” (Нью-Йорк, 1964) Коэн предложил ввести в геополитический метод дополнительную классификацию, основанную на делении основных геополитических реальностей на “ядра” (nucleus) и “дисконтинуальные пояса”. С его точки зрения, каждый конкретный регион планеты может быть разложен на четыре геополитические составляющие:

“1) внешняя морская (водная) среда, зависящая от торгового флота и портов;

2) континентальное ядро (nucleus), тождественное “Hinterland” (геополитическому термину, означающему “удаленные от побережья внутренние регионы”);

3) дисконтинуальный пояс (береговые сектора, ориентированные либо внутрь континента, либо от него);

4) регионы, геополитически независимые от этого ансамбля”.

Концепция дисконтинуальных поясов была подхвачена такими ведущими американскими стратегами, как Генри Киссинджер, который считал, что политическая стратегия США относительно дисконтинуальных береговых зон состоит в том, чтобы соединить фрагменты в одно целое и обеспечить тем самым атлантизму полный контроль над Советской Евразией. Эта доктрина получила название “Linkage” (от англ. link — связь, звено). Чтобы стратегия “анаконды” была до конца успешной, необходимо было обратить особое внимание на те “береговые сектора” Евразии, которые либо сохраняли нейтралитет, либо тяготели к внутренним пространствам континента. На практике эта политика осуществлялась через вьетнамскую войну, активизацию американо-китайских отношений, поддержку США проамериканского режима в Иране, поддержку националистов-диссидентов Украины и Прибалтики и т.д.

В этой же книге Коэн выделяет два геостратегических региона:

1. “Зависящий от торговли морской мир”.

2. “Евразийский континентальный мир”.

В их составе он выделяет следующие геополитические регионы:

Англо-Америка и Карибский бассейн;

Западная (морская) Европа и Магриб;

Советский Союз и Восточная Европа.

Теория “окраинных зон”33 (“шатэбелтов”) Коэна стала известна в 1964 г. и была как бы предвестницей войны, развязанной США против Вьетнама в 1964—1975 гг., агрессии, осуществленной Израилем против арабских стран в 1967 г. Политические выводы из карты “мировых геостратегических регионов и их геополитических подразделений”, составленной Коэном, около десяти лет служили пропагандистским прикрытием геостратегии США на Ближнем и Среднем Востоке, в Индокитае.

Коэн строит геополитический анализ современных международных отношений, исходя из положения о разделе мира после войны между СССР и США. “Новое Деление (мира. — Ю. Т.) отражает самое важное геополитическое событие нашего времени — отступление после 1945 г. Запада с позиций, которые плотно окружали внутреннюю часть Евразии, — пишет Коэн. — Сегодня в политическом отношении мир можно уподобить сериям концентрических кругов с коммунистическим блоком в центре Евразии, с Западом, частично обрамляющим этот регион, и нейтральными странами, занимающими промежуточное положение между ними”34. Два “внутренних круга” после второй мировой войны расширили свои площади: коммунистический — за счет нейтрального и западного мира, нейтральный — за счет западного.

На основании теории Коэна американцы Кеннет Томпсон и Джозеф Блэк выдвинули военно-геополитическую схему “национальных целей” США. “Внешнеполитические цели Соединенных Штатов, — пишут они, — лучше всего могут быть изображены в виде ряда концентрических окружностей”. В центре этого круга помещено “требование обеспечения безопасности существующих территориальных границ” США. Вторая окаймляющая его полоса обозначает необходимость оказания противодействия со стороны американского правительства любым попыткам какого-либо государства в Европе или Азии установить свою единоличную гегемонию в пределах восточного полушария. И наконец, на периферии этих целей находится третья окружность, обозначающая заинтересованность США в “создании и поддержании такого международного порядка, который бы обеспечивал хорошую возможность для выживания демократических ценностей” в масштабах “всей земли”35.

Расстановка сил на международной арене сводится Коэном к противоборству двух “центров силы” — Запада и Востока, на равном удалении от которых расположены все государства, относящиеся к числу неприсоединившихся. Таким образом, речь идет не о социальных системах во всей их многосложности, но лишь о современных группировках социалистических и империалистических государств.

На карте Коэна евразиатский хартленд и Восточная Европа (первый геополитический регион) и Восточная Азия (второй геополитический регион) составляют первый геостратегический регион. Второй геостратегический регион (зависимые от торговли морские страны) состоит из пяти геополитических регионов: морская Европа и Магриб, Англо-Америка и Карибский бассейн, Африка к югу от Сахары, Южная Америка, тихоокеанские территории Азии и Австралия плюс Океания. Между двумя этими главными геостратегическими регионами ведется борьба за влияние в Юго-Западной Азии, Северо-Восточной Африке и Юго-Восточной Азии. Формируется третий центр силы в Южной Азии — будущий третий геостратегический регион, но он еще недостаточно оформился и окреп36.

Ощутимый урон популярности концепции “окраинных зон” нанесла статья американского географа Ф. Келли37, опубликованная в журнале “Политикал Джиографи Куотерли” в 1986 г., в которой подвергнуты критике важнейшие положения Коэна. Острие критики направлено против тезиса о географической уникальности “окраинных зон”. Сравнительный анализ стран Юго-Западной и Юго-Восточной Азии с другими регионами третьего мира по четырем индексам38 не подтвердил тезис об уникальности “окраинных зон”. Отклонение этих показателей для стран “окраинных зон” от среднего значения фрагментарно и сопоставимо с подобными отклонениями для остальных макрорегионов третьего мира. Дополнительные данные — размер территории, численность и плотность населения, урбанизация, темпы экономического роста, особенности средств массовой информации, географическое положение — для стран “окраинных зон” также не подтверждают предположение об их уникальности. Определенные отклонения рассмотренных индексов для этих стран от среднего являются необходимым, но недостаточным условием для заключения об их уникальности. В отличие от “статичных” сфер влияния и буферных зон состав стран “окраинных зон” довольно быстро меняется. Ф. Келли считает, что границы и конфигурация “окраинных зон” отличаются известным динамизмом не столько по причине изменения физико-, экономико- и политико-географической ценности определенных районов, сколько в результате вмешательства крупных держав в локальные конфликты, что усиливает потенциальную возможность глобализации региональных коллизий. Политика “неоглобализма”, проводимая сегодня американскими “консерваторами”, грозит превратить третий мир в непрерывную “окраинную зону”.

Коэн поставил под вопрос политику сдерживания и на протяжении ряда лет пытался ревизовать теорию Спикмена “хартленд—римленд”. Недостаток этой теории, по меткому выражению Коэна, заключается в том, что политика сдерживания хартленда похожа на запирание дверей конюшни, когда лошадь уже сбежала; имеется в виду существование военно-морских сил СССР во всяких океанах и их присутствие на Кубе, во Вьетнаме.

Коэн также отрицает существование геостратегического единства пространства. Мир в его модели достаточно фундаментально разделен. В своей модели автор использует традиционное географическое понятие региона, выделяя два типа: глобальные и региональные (по масштабу). Первые (глобальные) — геостратегические сферы — отражают международные отношения значительной части мира; вторые (региональные) — геополитические регионы — являются подразделениями геостратегических сфер и сравнительно однородны по экономике, политике и культуре.

Коэн выделяет две основные геостратегические сферы, в каждой из которых доминирует одна из двух сверхдержав, и называет их “Зависимый от торговли мир морских держав” и “Евразийский континентальный мир”. Здесь мы видим, что пространственная (двухполушарная) структура мира Коэна схожа со старыми геополитическими моделями. Однако он идет немного дальше и делит каждую из двух геостратегических сфер на геополитические регионы. По схеме 1991 г. первая сфера (“океаническая”) включает четыре региона: 1) Англо-Америка и Карибские страны; 2) Европа и страны Магриба; 3) Южная Америка и Южная Африка; 4) островная (оффшорная) Азия и Океания; вторая (“континентальная”) — два региона: хартленд (страны СНГ); Восточная Азия. Помимо этих регионов выделяется Южная Азия как особая геостратегическая сфера. В качестве “разделительного пояса” между “океаническим” и “континентальным” полушариями выделяется Ближний Восток, а также второй “разделительный пояс” к югу от Сахары. Страны Центрально-Восточной Европы обозначены Коэном как “страны-ворота” между хартлендом и значительной частью “океанического” полушария, которые призваны ускорить связи и восстановить равновесие в мире.

Одна из особенностей модели Коэна заключается в полицентричности геополитической карты мира. Он выделяет пять геополитических центров мира (державы первого порядка): США, Россия, Япония, Китай и Европа (ЕС). Эти центры определяют свои геополитические регионы. Другие геополитические регионы определяют государства второго порядка, которые доминируют в своих регионах, такие, как Индия, Бразилия и Нигерия. Коэн рассматривает почти 30 стран в качестве государств второго порядка, за ними следуют государства третьего, четвертого и пятого порядков. Выделение основывается на размере сферы их внешнеполитического влияния. Конечный результат заключается в многосторонних пересечениях земного шара многими частично совпадающими районами влияния, которые меняются более динамично, чем биполярная модель.

На основании рассмотренной теории одним из крупнейших современных западных геополитиков X. де Блаем39 предложена карта циклического развития стран мира. На карте в стадии, промежуточной между “молодостью” и “зрелостью”, оказались государства Варшавского договора, в стадии “зрелости” — страны НАТО.

Разновидностью полицентрической геополитики можно считать так называемую “радикальную географию”40. Один из представителей этого направления; А. Абдель-Малек, определяя главной чертой современной эпохи борьбу между национально-освободительными движениями и революциями, с одной стороны, и империализмом, с другой, считает, что максимальное проявление этого противоборства может быть определено как геополитика империализма. “Абсолютно верным остается фундаментальное утверждение о том, что геополитика является основополагающим, если в конечном счете не решающим, фактором в диалектике империализма и национального освобождения”, — пишет он41.

Методологическая база “радикалов” (марксизм, анархизм, троцкизм, маоизм) эклектична. Однако она предоставляет известную перспективу как для критики традиционной и нацистской геополитики, трактуемых как “империалистическая борьба внутри капиталистического ядра”, так и для переосмысливания современной геополитики как опирающейся на экономические отношения.

Первоочередной упор на мировые хозяйственные связи, как определяющий фактор в геополитическом анализе международной обстановки, присущ для англо-американских “радикалов”. Именно с этих позиций выдержано исследование геополитики известным теоретиком западной социальной географии Дж. Харви42. Геополитика капитализма рассматривается как следствие порожденных неравномерностью в уровне развития между его политико-экономическими центрами конфликтов, как поиск пространственной альтернативы пораженным экономическим кризисом капиталистическим накоплением. Такая оценка основана, в частности, на концепции “миров-систем” американского экономиста И. Валлерстайна43, положенной в свое время в основу политико-географического подхода “центр — периферия” (“ядро — периферия”) для целей изучения мировой экономики. Идеи Валлерстайна находят отражение в подходе к геополитике многих “радикалов” из Великобритании и США. “В анализе миров-систем, — считает П. Тэйлор, — геополитика представляет собой отношения повсеместного соперничества (сегодня Востока против Запада) в ядре за господство над периферией империализмом (сегодня Севера против Юга)”44.

В определениях П. Тэйлора и Дж. Харви наряду с установками и понятиями, принятыми для определения геополитики “либералами” и “консерваторами”, присутствуют новые аспекты. Геополитика трактуется как имеющая отношение к соперничеству между главными политико-экономическими мировыми центрами (странами капиталистического ядра и так называемой “полупериферией”, под которой подразумеваются социалистические государства), а империализм — к господству развитых стран (в ядре) над развивающимися (на периферии). Географически геополитика и империализм соответственно отражены в пространственных моделях “Запад — Восток” и “Север — Юг”.

Близость радикального и либерального направлений геополитики в известном смысле парадоксальна, что хорошо видно в сравнении взглядов Коэна и Тэйлора. Тэйлор считает, что мир имеет жесткую иерархическую структуру, которая сохраняется в течение длительного исторического периода. В ней доминируют страны мирового “ядра”, а среди них — “главная” держава. Коэн, напротив, видит мир полицентрическим и полагает, что в нем сосуществует несколько региональных центров мощи, контролирующих свои собственные иерархические структуры, определенным образом “вмонтированные” в глобальную систему.

Концепция Тэйлора предполагает существование длительных периодов относительной геополитической стабильности, характеризующихся экономическим, политическим и идеологическим господством ведущей державы и связанных с кондратьевскими длинными волнами экономического развития. Тэйлор называет их “мировыми геополитическими порядками”. В то же время Коэн подчеркивает, что геополитические структуры всех уровней — результирующая постоянно меняющегося баланса политических и геостратегических сил, и, следовательно, в наше время не могут быть устойчивыми, что четких геополитических границ нет, а есть лишь широкие переходные зоны. Однако постоянные геополитические изменения происходят не случайно, а вдоль особых линий-разломов — культурных и религиозных рубежей, старых политических границ.

Тэйлор доказывает, что переход от одного мирового геополитического порядка к другому происходит в течение коротких драматических переходных периодов, наступление которых вызывается катастрофическими событиями, такими, как мировые войны, эпидемии, голод, хотя эти геополитические водоразделы не обязательно совпадают с известными датами начала или окончания войн и т.п. По Коэну, история не знает резких геополитических переходов, новые геополитические элементы и отношения поглощаются и модифицируются старой системой, в свою очередь, изменяя ее саму.

Хотя концепция Тэйлора базируется прежде всего на теории длинных циклов, то есть основа ее экономическая, и ее автор, и Коэн уделяют много внимания неэкономическим причинам геополитических сдвигов. Тэйлор считает, что причины мощи доминирующего государства не столько в его военной силе и даже опережающем развитии технологии и экономики, сколько в привлекательности идей, лежащих в основе его внутренней и внешней политики. Коэн при этом подчеркивает роль, которую играют для статуса государства в региональной и глобальной иерархии такие факторы, как идеология и ее устойчивость, национальная воля, имидж, способность к самообновлению, стратегия поддержания международного влияния.

Видение происходящих в мире перемен Тэйлором можно назвать радикальным. Хотя Тэйлор отвергает возможность конфликта между Севером и Югом, в его работах выражена тревога по поводу поднимающейся волны национализма и возможности дальнейшего дробления государств; он считает идею нации — государства, способную дестабилизировать ситуацию в мире, важнейшим наследием периода европоцентризма в мировой политике. Не исключено, по его мнению, и объединение Юга вокруг идей исламского фундаментализма.

Либеральное видение Коэна более оптимистично. Он рисует более или менее мирную картину постепенной эволюции глобальной геополитической системы, способной гасить деструктивные импульсы, в которых резко нарушен баланс между различными компонентами государственной мощи, что, в свою очередь, нарушает иерархию внутри региональных группировок.

Любопытно, что оба автора фактически придерживаются одинаковой точки зрения на геополитическую организацию мира в будущем: значение третьего мира и всего южного полушария в мировой политике уменьшится; часть государственного суверенитета отойдет на региональный (районный), макрорегиональный (межгосударственный) и глобальный уровень. Вся глобальная система станет более гибкой; множество стран будут одновременно входить в разные организации, созданные по разным признакам; увеличится значение сотрудничества между отдельными частями соседних государств.

Распространенным жанром геополитических исследований становятся геополитические сценарии будущего мира. Так, мрачную перспективу для человечества рисует английский ученый Р. Хиггниз45. Согласно его геополитическому сценарию, причиной гибели человеческой цивилизации в ближайшем будущем станут военные столкновения, вызванные, в частности, следующими факторами: демографическим взрывом, продовольственным кризисом, нехваткой ресурсов, деградацией окружающей среды.

В русле сказанного примечательна геополитическая трактовка американцами М. Конантом и Ф. Гоулдом проблемы обеспечения развитых стран нефтью. “Если энергия представляет собой вопрос жизненной важности для мирового сообщества, то может ли быть “энергетический хартленд” иным, чем Ближний Восток, а важность доступа к нему вызывать сомнение в его значении?” — пишут они46.

Современные пессимистические геополитические сценарии ракетно-ядерной войны основаны на трехмерных стратегических представлениях, где космическому измерению отводится приоритетное значение. Это упрощает геостратегическую карту, все страны и народы на которой уязвимы с военной и невоенной точек зрения, и в этом смысле планета становится как бы одной большой “окраинной зоной”. Схемы нанесения ядерных ударов в этих сценариях не выглядят, однако, как случайные. Города противника атакуются в первую очередь с целью снизить их организующую способность. Для этого используется теория центральных мест Кристаллера: города последовательно уничтожаются согласно иерархии центральных мест. Объекты на территории страны или группы стран, по которым наносятся удары, могут классифицироваться и по-другому: города, военные цели, экономические системы, в том числе крупные индустриальные предприятия, расположенные вне больших городов (включая атомные электростанции)47.

Широкий набор геополитических сценариев предлагает американский географ Дж. Коул48:

1) гибель человеческой цивилизации в результате всеобщей ракетно-ядерной войны;

2) число суверенных государств удваивается за счет возобладания центробежных тенденций в ряде стран мира. Одним из результатов становится образование на территории СССР 25 новых государств;

3) число суверенных государств остается примерно стабильным, а следовательно, и субъекты международных отношений — прежние; мир становится безопаснее за счет снижения интенсивности конфликтов между политическими идеологиями; развитые страны создают одну группировку, развивающиеся — другую;

4) на земном шаре образуется единое “мировое” тоталитарное государство в результате союза политических, экономических и военных элит главных империалистических государств. К империалистическим державам Коул относит ведущие в военном отношении государства. По его логике, в эту категорию попадает и СССР.

Либеральный плюрализм, принятый в качестве методологической основы для геополитического прогнозирования международной обстановки, всей суммы международных отношений, приводит Коула к выводу о равной вероятности всех четырех сценариев. В каждом из них отрицается “всеобщий прогресс человечества”49 как основная перспектива будущего миропорядка.

Обновление традиционных биполярных моделей, схем и их адаптация к реальностям современного мира — характерная черта геополитического анализа международной обстановки последних лет. Наряду с попытками придать динамизм теории хартленда Маккиндера при помощи выдвижения в ее защиту дополнительных аргументов (сходства или различия по ряду культурно-исторических признаков между странами предрасполагают к вступлению одних в военно-политический союз, возглавляемый СССР как “сухопутной” державой, других — США как “морской”50, и т.п.) предлагаются и ее более сложные интерпретации.

Консервативная геополитика

Тем не менее на Западе геополитику в целом продолжают рассматривать в пространственно-географических терминах. Так, в одной из своих статей, опубликованных в 1991 г., английский исследователь Дж. Паркер писал: “Геополитика занимается изучением государств как пространственного феномена и преследует Цель постичь и понять основы их мощи, а также природу их взаимодействия друг с другом. Для ученых-геополитиков мощь прочно коренится в природе самой Земли. Подобно тому как в греческой мифологии гигант Антей, рожденный богиней Земли Геей и богом Моря Посейдоном, получает силу, прикасаясь к земной поверхности, на которой он стоит, так и мощь государства коренится в территории, которую оно занимает. Климат, растительность, почвы, геология и распределение земельного массива заметно отличаются в различных частях планеты. Именно разнообразие этих характеристик превращает ее поверхность в нечто большее, чем просто сцена, на которой разворачивается драма человеческой истории”51.

Традиционная — “более географическая” и поэтому в известном смысле “альтернативная” техницистскому, глобальному подходу “либералов” — перспектива анализа международной обстановки в англо-американской геополитике не утратила своего значения. Она связана в первую очередь с исследованиями так называемой консервативной геополитики. Классические геополитические теории приспосабливаются для объяснения исторических и современных реальностей в мировой политике. Биполярные модели и схемы адаптируются к процессу мультиполяризации международных отношений. В качестве методологической основы часто используются положения региональной парадигмы. Точку зрения “консерваторов” на геополитику хорошо выразил американский географ П. Джей: “Хороший регионализм является хорошей геополитикой, а плохой регионализм — плохой геополитикой”52.

Известный американский геополитик X. Болдуин пишет: “Геополитическая концепция Маккиндера—Спикмена... в основном останется правильной и в будущем”53. Поддерживаемые такими утверждениями натовские геополитики заявляют о недопустимости игнорирования в ядерную эпоху геополитики. Они говорят о незыблемости отправных пунктов геостратегии в любой войне, в том числе и ядерной. По их мнению, ядерное оружие еще более повысило с точки зрения геостратегии роль континентов, островов, океанов, морей и космоса, так как потеря части территории на континенте, господства на море сказывается мгновенно на военном могуществе. Этим современные военные геополитики пытаются доказать, что геостратегия основывается на факторах, которые могут эволюционировать, однако не изменяя своих главных черт.

Некоторые военные теоретики утверждают, что районов, обеспечивающих надежное укрытие военной техники, становится все меньше у обеих сторон, поэтому в более выгодном положении окажутся морские державы. Этим же объясняется и то, что ныне борьба за космос имеет якобы такое же важное значение, как и за прибрежные территории.

Сегодня по-прежнему государства рассматриваются геополитиками как биологические организмы, которые либо должны расти и расширяться за счет территорий других государств, либо погибнуть. В 1966 г. в США вышла книга Роберта Ардри “Территориальный императив”. Ее автор предлагает читателю идею о том, что “наша привязанность к собственности объясняется нашей биологической историей”, поскольку, оказывается, “мы можем наблюдать соблюдение прав собственности от одного животного вида к другому”54. Территориальный инстинкт животных переносится на человеческое общество. Корни агрессивности он видит в “территориальном императиве”.

Новые территории могут приобретаться только посредством оружия. Р. Ардри считает, что оружие возникло раньше человека, оно, собственно, и создало его. “И никакая социальная среда, — утверждает он, — не может погасить нашей склонности к оружию. Как только мы получаем доступ к нашему традиционному материалу, мы немедленно начинаем подготовку к большому взрыву”55. Отсюда следует, что войны являются постоянным спутником человека.

Территория геополитиками рассматривается как источник предметов потребления, сырья, энергии для обеспечения жизни “безудержно” размножающегося населения. Теоретики военно-социологических концепций геополитики пытаются демографические явления подкреплять идеями о “нехватке жизненного пространства”. Болдуин писал: “Мы (США. — Ю. Т.) используем сырья больше, чем любая другая страна в мире, и мы должны иметь доступ к богатствам всего земного шара. Чтобы сохранить наше процветание и способность вести современную войну, нам нужен остальной мир”56.

Теория “естественных границ”, предложенная еще Ратцелем, была подновлена индийским политико-географом Р. Дикшитом57 с помощью основанной на понятии функционального региона концепции “оправдания существования государства” (raison d'etre) американского географа Р. Хартшорна58. Хартшорн утверждал, что “оправдание существования государства) обусловлено преобладанием центростремительных сил над центробежными при взаимодействии субрегионов, которые отделены друг от друга незначительными природными и социальными барьерами, слабее взаимодействуют с субрегионами соседних государств, чем таковыми данного, обладают определенными различиями в политических, экономических и демографических характеристиках. “Оправдание существования государства” зависит также от экономических, политических и стратегических отношений государства с другими странами.

Дикшит использовал эти положения при исследовании влияния фактора “активности” (“пассивности”) политических границ на центростремительные (центробежные) тенденции штатов США, на формирование федеративного устройства этой страны. Провозгласив целью “естественных границ” рост государственной территории, он пришел к выводу, что гражданская война в Соединенных Штатах была следствием утраты границами “активности”. Их “активность” усиливает-де политическое единообразие и целостность общества в пределах государственной территории, а “пассивность” ведет-де к внутриполитическим потрясениям, гражданским войнам, революциям.

“Циклическая теория” развития народов и государств, рассуждения о геополитической “зрелости” или “незрелости”, имеющие много общего с теорией “жизненного пространства”, типичны для географов-“консерваторов”. Согласно “циклической теории”, народы проходят в политическом развитии четыре стадии: “юность”, “молодость”, “зрелость”, “старость”, после чего их “жизненный цикл” может возобновляться, но политическая система при этом изменяется59 .

На первой стадии возникает новое государство либо зависимая страна добивается политической независимости60. Все его усилия после этого направлены на внутреннюю организацию и консолидацию территории. Границы государства в этот период стабильны. В стадии “молодости” процесс национального и государственного строительства осуществляется за счет территориальной экспансии. В период “зрелости” прекращается аннексия земель других стран, теряются колониальные владения, военная стратегия приобретает оборонительный характер. Деятельность государства на международной арене направляется на обеспечение коллективной безопасности и мирного сотрудничества. В стадии “зрелости” уменьшается мощь государства, вступают в действие дезинтеграционные процессы. При этом политические системы одних государств подвергаются значительной трансформации, они адаптируются к новым реальностям и начинают “новый цикл” развития. Другие стагнируют, исчезают, поглощаются более сильными соседями.

Для представителей консервативной геополитики характерно употребление прилагательного “геополитический” в самых различных контекстах, например “геополитическая важность”, “геополитические интересы”, “геополитическая реальность”, “геополитический вызов”, “геополитические цели”, “геополитические последствия”61.

В определенной мере итоги развития геополитического анализа международной обстановки в послевоенный период подвел прошедший в июне 1983 г. в Париже семинар на тему “Война и мир”, организованный Международным институтом геополитики62. Среди его участников были И. Лунц, Дж. Киркпатрик, 3. Бжезинский. Обсуждались проблемы мира и войны между Западом и Востоком, США и СССР в трех плоскостях: экономической, политико-идеологической, военной.

Спектр мнений участников по каждой из проблем был весьма широк. Одни ставили развитие экономического и торгового сотрудничества между Западом и Востоком в зависимость от идеологических и политических уступок со стороны СССР, другие считали такой подход устаревшим, а взаимовыгодное сотрудничество — приносящим плоды обеим сторонам. Одни расценивали идеологическую конфронтацию как “продукт советской пропаганды”, другие — как объективное противоречие современного мира. Одни настаивали на необходимости покончить с соглашениями, подписанными в Ялте, как якобы “несоответствующими” реальностям сегодняшней Европы, другие считали разумным сокращение вооружений в Центральной Европе, третьи — сохранение статус-кво.

В целом выступления участников семинара были выдержаны в стиле консервативной геополитики. Геополитика трактовалась как изменяющийся географический ингредиент внешней политики, международных отношений и возможности вести войну63. С позиций либерализма французская газета “Монд” резюмировала итоги семинара: “Самым удивительным в этих докладах является неспособность большинства их авторов... понять демократию как систему динамичную, быть может, без идеологии, но базирующуюся на определенном наборе очень высоких общечеловеческих ценностей. В конечном итоге в глобальной системе заявлено право на то, чтобы принести счастье человечеству”64.

§ 2. Немецкая геополитика

Новый “Журнал геополитики”

В первые послевоенные годы развитие геополитической науки в Германии, потерпевшей сокрушительное поражение, было серьезно затруднено: геополитика как часть официальной идеологии Третьего рейха относилась к идеологическим инструментам тоталитарной государственной машины. Многие геополитики после войны подпали под действие закона о денацификации, который запрещал им занятие научной деятельностью. Их главные усилия были направлены отчасти на собственную реабилитацию, отчасти же на восстановление доброго имени геополитики и превращение ее вновь в академическую науку. Упомянутая выше работа Хаусхофера “Апология немецкой геополитики” полностью отвечала задачам реанимации этого научного направления и освобождения его от нацистского клейма. На сей раз автор изменил адресат своих рекомендаций, сделав главный акцент на обосновании важности применения геополитики для выработки внешнеполитической стратегии США и использовании полезного опыта немецкой научной школы.

В защиту “истинной” немецкой геополитики и ее теоретических основ выступили в то время и такие американские геополитики, как Николае Спикмен, Эдмунд Уолш, Страус-Хюпе, Томас Гринвуд и др. Будучи вице-президентом Джорджтаунского университета, Уолш, например, опубликовал статью “Истинная геополитика вместо ложной”, в которой отстаивались основные положения немецкой геополитики. О заслугах немцев в развитии геополитических идей недвусмысленно высказался и Страус-Хюпе. “С момента начала описания политической истории, — заявил он в интервью западногерманской газете “Neue Zeit”, — многие стремились найти универсальные принципы, которые регулируют подъем и падение силы государства... В настоящее время эти законы могут быть открыты в форме географического детерминизма, который лежит в основе реалистической политики государства, то есть законы, которые в форме “геополитики” впервые научно разработаны немцами”65. Американских геополитиков, таким образом, можно считать “духовными отцами” возрождения немецкой геополитики. Ими была оказана не только моральная поддержка. Немало геополитических идей Третьего рейха было положено в основу послевоенных американских теорий66.

Первый этап возрождения немецкой геополитики после второй мировой войны, продолжавшийся практически до образования Федеративной Республики Германии в 1949 г., был периодом глубокого кризиса немецкой геополитики и характеризовался проамериканской ориентацией со стремлением всячески отмежеваться от нацизма. Причем, если первая особенность данного периода через некоторое время претерпела существенное изменение, то стремление немецких геополитиков доказать непричастность к своим предшественникам продолжает и сейчас занимать центральное положение во многих современных геополитических теориях.

В конце 40-х — начале 50-х гг. интерес немецких ученых сосредоточился главным образом на перспективах политического развития Германии. Ее дальнейшая судьба ставилась многими в зависимость от географического положения страны в центре Европейского континента. В этом смысле показательна программная работа Г. Риттера, которая во многом перекликалась с его довоенной работой, хотя общая направленность концепции заметно изменилась. Если раньше “континентальный” образ действия приписывался им главным образом Германии, то в послевоенное время ученый распространил этот принцип на всю Западную Европу, рассматривая ее в целом как “промежуточную зону” между двумя противостоящими политическими системами — восточноевропейской (социалистической) и западной (демократической) во главе с США. Противостояние двух систем в Европе и определяло, по мнению Риттера, развитие современного мира. Поиск места и роли Германии в этом противостоянии, прогноз вероятных вариантов развития политической ситуации в мире стали основными направлениями исследований немецких геополитиков. Вместе с укреплением внутри- и внешнеполитического положения нового немецкого государства — ФРГ — геополитика вновь отходит от академичности, становясь постепенно прикладной наукой, занятой политическим прогнозированием возможных изменений в мире на основе методов как географической, так и естественных наук.

Воссоединение Германии отнюдь не привело к окончательному определению ее геополитического местоположения. Примкнет ли она со всем Европейским сообществом к “морской силе” или заменит распавшийся СССР и станет во главе “континентальной силы”? В книге Г. Манна “История Германии XIX и XX веков” находим в этой связи любопытное замечание. “Германия, — пишет он, — не имеет естественных границ. Для бытия немцев гораздо большее значение, чем естественные границы, имеет их срединное положение между романскими и славянскими народами”67 В силу этого положения, указывает он далее, немцы обладают превосходством над славянами в культурном отношении. Поэтому их проникновение на восток исторически всегда представлялось необходимым для интересов цивилизации. Тут мы видим возрождение идеи превосходства немецкой нации вместе с оправданием “культурной экспансии”, которая появлялась на свет всякий раз, как Германия набирала силу. История же свидетельствует, что одной “культурной экспансией” немцы вряд ли могут ограничиться — и об этом надо всегда помнить.

На современном этапе борьба за передел мирового господства перешла на новый — экономический уровень. Немецкий геополитик Фердинанд Фрид отмечал в этой связи, что “борьба за пространство на этой ступени, когда уже нет свободного пространства, которое можно делить, становится борьбой за более высокий, уровень социального развития. Кому в этом отношении удастся захватить лидерство и сохранить его, тому завтра будет принадлежать весь мир”68. Это предположение в определенной степени подтвердили события в странах Центральной Европы в конце 80-х гг.: одним из главных стимулов политических и социальных реформ в них было стремление поднять жизненный уровень граждан.

Но вернемся к действию на немецкой земле “двух сил” (континентальной и морской) в свете образования новой мощной европейской державы в результате воссоединения Германии. Одна из них — в направлении на восток — будет проявлять себя скорее всего в форме экономической и культурной экспансии; другая — в направлении на запад — примет иные формы, в общем более соответствующие политике ФРГ на протяжении последних десятилетий. Имелись и другие возможные варианты решения этого вопроса. В западногерманской геополитике достаточно широкое распространение приобрела интеграционная концепция, одним из важных элементов которой была идея “общеевропейского дома” вплоть до отказа от национального суверенитета. Сходные мысли выдвигал в одной из своих работ Адольф Грабовски, отмечавший возможность создания наднациональных структур, в рамках которых может быть более успешно реализовано стремление государств к завоеванию пространства. Этот процесс, по мнению ученого, полностью соответствуя ходу мирового развития, мог бы привести к образованию все более крупных единиц вплоть до создания всемирного союза.

Западногерманская общественность, в том числе и научная, в течение многих лет видела в “общеевропейском доме” единственную возможность воссоединения Германии и создания нового единого государства в рамках Европейского сообщества. Но ход истории рассудил по-своему, вследствие чего, похоже, наоборот — единая Европа может быть создана под флагом единой Германии. При общих стратегических задачах идейные позиции откровенных федералистов и сторонников идеи углубления европейской интеграции, выступающих за ограничение и даже отказ от национального суверенитета, заметно отличаются. Но это лишь тактические, временные разногласия; окончательная цель у них, по нашему мнению, одинакова. По крайней мере, в нынешних условиях никто не мыслит себе Европы без сильной и единой Германии, а ФРГ вне общих проблем Европейского континента.

С анализом места Германии в Европе связана и геополитическая концепция, разработанная генералом Хайнцем Гудерианом после второй мировой войны. Эта теория получила название теории “географической обусловленности”. В ней Германия, географически расположенная в центре Европы, рассматривалась как своеобразное связующее звено между западной и восточной ее частями. Такая геополитическая позиция как бы предопределяла ее мессианскую роль в судьбе континента и, следовательно, — всего мира. В этой теории впервые было введено понятие “господствующая держава”, которая определялась как “государство, по своим потенциальным возможностям развития отвечающее высшему своему назначению и несущее ответственность перед другими людьми, народами и расами, а поэтому претендующее на право считаться естественным источником власти”69. Эти слова, хотя и сказанные в 1968 г., невольно накладываются на современный международный статус Германии. В них находят определенное отражение и особенности политического строя, ведущего свою традицию от южно-германских княжеств и вольных городов, и его географическая близость со странами Восточной Европы, ищущими новые формы политической и экономической жизни, и его никогда не исчезавшие экспансионистские устремления.

Гудериан писал: “Континентальные государства Европы... сталкивались на узком пространстве и ввиду открытого характера сухопутных границ всякий раз при осложнении положения были вынуждены предпринимать немедленные действия с одновременным использованием всех имеющихся в распоряжении сил. Не было ни Ла-Манша, ни океана, благодаря которым оставалось бы время для того, чтобы пополнить вооружение, для того, чтобы выждать, пока не развернутся политические военные события. Поэтому они содержали постоянные армии, которые при напряженном положении были для государства тяжелым бременем. Поэтому военная точка зрения приобрела во всей государственной жизни решающее значение”70 .

Второй этап возрождения немецкой геополитики после войны был периодом организационного оформления, отмежевания от проамериканской ориентации и поисков своих собственных путей. Кульминационным пунктом данного периода можно считать выход в свет в 1951 г. книги Альбрехта Хаусхофера “Всеобщая политическая география и геополитика”, а также возобновление в этом же году деятельности центрального теоретического органа немецких геополитиков “Журнала геополитики”.

Альбрехт Хаусхофер — сын основоположника немецкой геополитики Карла Хаусхофера продолжил геополитические традиции отца. Однако это было не простое подражание. А. Хаусхофер приложил не мало усилий, чтобы “гуманизировать” учение отца, приспособить его к особенностям современного развития Западной Германии, найти в этих условиях новые пути развития.

Основной идеей книги А. Хаусхофера являлось “научное переосмысливание” положений географического детерминизма прошлого. Он первый из немецких геополитиков отказался от доказательств прямого влияния географических факторов и в первую очередь размеров территории и границ на внешнюю политику государств. Главное внимание А. Хаусхофер сосредоточил на исследовании так называемого “пространственного окружения человека”, то есть изучения окружающей человека среды. Он не затрагивает здесь биологические и психологические факторы. А. Хаусхофера интересуют отношения между социальными группами и прежде всего между индивидами, то есть отношения, которые формируются благодаря их взаимодействию с окружающей средой.

Не трудно заметить, что А. Хаусхофер выступает здесь как типичный представитель экологической школы социологии, которая занимается изучением пространственного распределения человеческих групп и их социальными отношениями в зависимости от происходящих изменений окружающей физической (в данном случае пространственной) среды.

А. Хаусхофер, таким образом, впервые обратил внимание на необходимость изменения самого подхода к понятию геополитики. Простая детерминация внешней политики территорией и границами, дискредитировавшая себя еще во второй мировой войне, не отвечала новым условиям. А. Хаусхофер вводит новый фактор — человека, его пространственное окружение, изучение которого было бы, по его мнению, связующим звеном в классической цепи: географическая среда — внешняя политика.

Другими словами, если раньше внешняя политика определялась непосредственно таким географическим фактором, как наличие или недостаток территории, то теперь эти два элемента могут взаимодействовать только через человека, его психологию, его “пространственное” окружение. Впоследствии такой подход к геополитике нашел одобрение у многих представителей современной западногерманской географической школы. Детальной его разработкой занялись А. Грабовски, Р. Хиндер, Э, Обет и др. Это был своеобразный “переворот” в геополитической науке. Идеи, высказанные в то время А. Хаусхофером, несколько измененные, приспособленные к нынешним условиям, легли в основу одного из главных направлений современной геополитики — геосоциологии.

В январе 1951 т. в ФРГ вновь начал выходить “Журнал геополитики”, издававшийся К. Хаусхофером до конца 1944 г. В том же году вышла в свет книга А. Хаусхофера “Всеобщая политическая география и геополитика”, написанная им во время второй мировой войны. Она сопровождалась самыми лестными комментариями. “Журнал геополитики” охарактеризовал книгу А. Хаусхофера как “закономерный результат возрождения немецкой геополитики”71, “благодаря которому немецкая геополитика снова вернулась в лоно науки”72 .

Уже два года спустя после возобновления выхода в свет “Журнала геополитики” в Западной Германии в одном из его номеров можно было прочесть: “Употреблявшийся классической геополитикой термин “жизненное пространство” долгое время считался предосудительным, но ныне, то есть в государстве Аденауэра, снова можно свободно говорить о “жизненном пространстве”. При этом немцы объявляются “классическим народом без пространства”, народом, который на протяжении “уже более 80 лет... живет зажатый на слишком тесном пространстве”73.

В 1954 г. был возрожден “Союз геополитики”, резиденция которого была перенесена из Западного Берлина в Гамбург. В § 2 нового устава, принятого 3 апреля 1954 г., целью возрожденного Союза объявлялось “проведение исследований в области геополитики как учения об эпохах в развитии народов и государств, определяемых пространством и расой”.

В 1956 г. Курт Вовинкель в письме к читателям “Журнала геополитики” восклицал: “Мы склоняем головы перед памятью умерших основателей немецкой геополитики — Карла и Альбрехта Хаусхоферов”. Небезынтересно напомнить, что тот же Курт Вовинкель, выступая с сообщением по поводу геополитического съезда в Вуппертале 23 апреля 1938 г., писал: “На дневном заседании наш руководитель обер-фюрер СС д-р Р. Вагнер убедительно говорил о национал-социализме и геополитике... Исходя из мировоззрения национал-социализма, он развил основные идеи геополитики: вывод о расовой и пространственной обусловленности исторических событий, почерпнутой из представления о единстве крови и земли”74.

Вместе с тем “Журнал геополитики” предпринял одну из первых попыток “модифицировать” геополитику с учетом современных требований. “Границы геополитики, — указывалось в его редакционной статье, — не следует искать в сфере объективистского исследования, ибо геополитика в сущности своего объекта лежит по ту сторону этой сферы..., она уже не мыслима без разнообразного сочетания географии и социологии”75. Несмотря на всю расплывчатость данной формулировки, ее предварительный анализ помогает отметить сущность происходящих явлений в современной геополитике. Рассмотрим вначале вопрос о “границах” геополитики и связанное с ним понятие сферы “объективистского” исследования.

В 50-е гг. появляются новые геополитические теории, в частности так называемая теория вакуума. Сущность этой концепции состоит в том, что для поддержания “баланса сил” необходимо постоянно заполнять “вакуум”, который может образоваться в результате борьбы колониальных народов за свое национальное освобождение.

Появление этой теории было обусловлено потребностью определить и проанализировать проблемы развития государств, потерпевших поражение во второй мировой войне. Главным объектом исследования стал, естественно, бывший Третий рейх как в силу наибольшего идеологического проникновения нацизма во все сферы жизни страны, так и в связи с разделением Германии на два государства, развивающихся в рамках различных систем. Если Западная Германия была подвергнута “американизации”, то Восточная стала “оплотом социализма” на немецкой земле, где тоталитаризм был фактически продлен еще на 40 лет. Нельзя, вместе с тем, не отметить, что зерна двух идеологий легли в общем на благодатную почву. Ведь согласно теории “географической раздвоенности мира” (на сухопутную и морскую силы. — /0.7".), Германия как раз находится на пересечении этих двух сил. ФРГ располагалась на территории тех исторических немецких государств, которые были известны своими торговыми и морскими традициями, ГДР же — на территории бывшей Пруссии, которую исследователи однозначно относили к евразийской континентальной части. По мере стабилизации внутреннего положения в ФРГ и достижения устойчивого равновесия в международных отношениях многие исследователи предрекали смерть этой концепции. Но распад восточного блока и СССР сделал ее вновь актуальной. Во всем многообразии конфликтов, происходящих на территории бывших социалистических стран, вследствие сходства идеологической надстройки проявлялось также сходство в практической реализации: интернационализм сменился национализмом, а всеобщий объединяющий атеизм — религиозной рознью, доходящей до кровопролития.

Суть геополитической теории вакуума изложил американский адмирал Нимиц в своей речи, произнесенной 15 января 1953 г. в Сан-Франциско. Он заявил, что политика безоговорочной капитуляции по отношению к Германии и Японии была большой ошибкой, ибо уничтожение германской военной мощи и стремления немцев к самообороне привело к образованию вакуума в Европе, который теперь заполняется Советским Союзом. То же самое, по его мнению, относится к Японии76.

Эти идеи были поддержаны и англо-американскими геополитиками. Так, американский специалист по международным вопросам Энтони Харриган говорит о “вакууме” к “востоку от Суэца”, который должны обязательно заполнить США. Он также выступает за обязательное присутствие США в Индийском океане77. Его коллега считает недопустимым свертывание базы на острове Диего-Гарсиа. По его словам, это было бы “отказом Запада от этого района в пользу Советской военно-морской мощи”78. Эту же мысль муссирует активный неофашист Вольфганг Хепкер в своей книге “Мировая морская держава”79. В настоящее время французские вооруженные силы используются в Чаде, в Джибути. Это оправдывается тем, что Франция “должна заполнить вакуум”, образовавшийся здесь в результате ухода США после вьетнамской войны80.

Ганс Флейг в своей статье “Геополитическое наследство победителей”, исходя из высказываний адмирала Нимица, говорит уже о “законе геополитического наследства”, согласно которому западные державы якобы должны были вступить во владение наследием Гитлера и японских милитаристов и “защищать” его от Советского Союза. Но они забыли, полагают германские геополитики, естественный закон жизни: “Пустое пространство притягивает людей”... Поэтому мир может быть сохранен только в том случае, “если в центре самой производительной части света не будет политического вакуума, который притягивает других”81.

Западные державы, согласно этой теории, не сумели защитить свое геополитическое наследство, которое они должны были получить от Гитлера. “Это упущение стоит им сегодня многих миллиардов, расходуемых на Атлантический пакт и вооружение Германии”82.

Качественные изменения произошли в теориях “географической обусловленности Германии” и “жизненного пространства”. По одной лишь этой причине нельзя согласиться с популярной в то время в СССР и других социалистических странах оценкой, что геополитика ФРГ представляла собой реставрацию идей нацистской идеологии. Такая точка зрения вольно или невольно причисляла Западную Германию к фашистскому государству, каковым она, разумеется, не была. Ко всему прочему, в послевоенное время геополитика перестала выполнять в ФРГ функции официального идеологического инструмента, став обычной научной дисциплиной. Так, скажем, в основу той же концепции “географической обусловленности” легло давнее положение о противопоставлении суши и моря. В новых условиях суша представлена Советским Союзом и социалистическими странами; море — традиционно — США, Великобританией и Японией. Но если ранее в качестве противовеса “морской силе” рассматривалась Германия, то теперь уже ФРГ вместе с Западной Европой занимают “невыносимое... положение на рубеже двух миров” (суши и моря. — Ю. Г.). Само же это положение есть в конечном итоге причина тех внешнеполитических течений, которые имеют место в пределах германского пространства83.

В самом начале 60-х гг. в немецкой геополитике намечается и вторая линия развития, которая затем также сформировалась в целое направление современной геополитики. Речь идет в данном случае о “третьем пути” развития послевоенной геополитической мысли. Его истоки наметились еще в первые послевоенные годы, когда немецкие теоретики находились под американским влиянием.

“Третий путь” развития немецкой геополитики в то время был непосредственно связан с началом разработки теории “Еврафрики”. Африка всегда привлекала особое внимание германских империалистов. Было время, когда Германия имела в Африке свои собственные колонии. Во время второй мировой войны Гитлер далеко не случайно направил в Африку танковую армию Роммеля. Послевоенное развитие ФРГ показывает, что западногерманские монополии не отказались от идеи проникновения на Африканский континент.

Особенность осуществления данных планов в настоящее время заключается в попытке Западной Германии использовать проблему “интеграции” Европы. При этом геополитическая трактовка “интеграции” Европы непосредственно связывается со старой фашистской теорией недостаточности “жизненного пространства”, но на сей раз уже не для Германии, как это было в нацистское время, а для... Европы. “Гитлера привлекал Восток потому, — заявил, например, западногерманский геополитик Генрих Занден, — что там находится единственное резервное сельскохозяйственное пространство для… Германии. Для Европы вопрос стоит сейчас по-другому. Здесь взгляд должен быть обращен на юг, — в Африку. В лозунге “Африка” мы видим задачу, действительно открывающую совершенно новое будущее, освобождающее нас, немцев, от стесненного положения”84.

Не менее откровенно сущность плана “Еврафрика” изложена другим апологетом “Ассоциации Европы и Африки” Антоном Цишкой. В своей работе с программным названием “Африка. Общеевропейская задача № I” А. Цишка заявляет: “Восток для нас (немцев, — Ю.Т.) закрыт. Продвижение на Запад давно достигло своих границ. Следовательно, нам остается только Юг, только Африка... Лишь когда Европа будет объединена с тропической Африкой, европейский континент обретет свои естественные границы”85 .

Теоретическим обоснованием осуществления лозунга “Еврафрика”, отражающим существо новых тенденций в современной немецкой геополитике, служит “поворот европейского плана от “покорения мировых морей” и от идеи “Остланд” к пространству на юге, который, по мнению Зандена, становится великим началом, которое мы (немцы. — Ю.Т.) предпринимаем”86. Под планом “покорения мировых морей” имеется в виду известная геополитическая теория американского адмирала Мэхэна о “морской мощи” как необходимом условии установления мирового господства США. Данная теория имела распространение как в США, так и в Западной Германии не только во время второй мировой войны, но и после нее. Под идеей “Остланд” подразумевается один из вариантов теории “континентального сердца” английского геополитика X. Маккиндера.

Западногерманские геополитики далеко не случайно предложили этот “третий путь” к пространству на юге. Географическое расположение, огромные природные богатства Африки, дешевая рабочая сила представляли большую экономическую и стратегическую ценность. Геополитики используют при этом стремление США и основных европейских империалистических держав сохранить свое господство на африканском континенте, на котором развернулось мощное национально-освободительное движение. Они призывают всю Европу принять участие в “африканской миссии”. Цишка так прямо и заявляет: “Или мы будем эксплуатировать Африку совместно, допустив к участию в этом всю Европу, или мы все вместе потеряем эту возможность”87 . При этом Цишка защищает в данном случае не только экономические интересы Западной Германии, которые она пытается выполнить с помощью “общеевропейского” флага.

“С геополитической точки зрения, — заявляет редакционная статья “Журнала геополитики”, — Африка является силовым центром, где в настоящее время пересекаются линии напряжения, идущие с Востока на Запад”88. Таким образом, Африка интересует Западную Германию не только как экономический потенциал, но и как “силовой центр”, определяющий якобы судьбы исторического развития Европы и всего мира.

Важной новацией немецкой геополитики явилось так называемое “геополитическое открытие человека”, в соответствии с которым человек является важнейшим объектом изучения, раскрывающего связь между пространством и политикой. Одним из авторов этого открытия стал Адольф Грабовски. Поддерживая Грабовски и требуя, так же как и он, основательного дополнения для познания “геополитической связанности” географической постановки вопроса “геосоциологической”89, “Журнал геополитики” предложил рассматривать человека в философском аспекте. В чем сущность такого рассмотрения и каковы эти аспекты?

“Промежуточный” фактор — человека — журнал рассматривает прежде всего в экзистенциальном смысле. Существо человека в этом случае отождествляется с отчужденными формами его существования. Причем форма этого существования рассматривается не как проявление сущности человека в определенный период человеческой истории и его общественных отношений, а как раз наоборот — в подобной форме его существования усматривается сама сущность человека: вот почему отношение геополитики к политике должно, по мнению журнала, осуществляться в сфере экзистенциального участия человека в самом политическом процессе. Один из ведущих современных геополитиков Западной Германии Р. Хиндер выступил с программной статьей “"Хара" японца с точки зрения геополитики”, в которой он писал: “Геополитика охватывает всю пространственную действительность, следовательно, она хочет распространиться и на духовные силы, то есть на внутреннюю тенденцию живой политической реальности”90. Подобная постановка вопроса дает геополитике возможность активно вмешиваться в самые разнообразные аспекты человеческой личности, используя при этом опыт ее исследования наиболее влиятельными направлениями современной философии и социологии.

“Журнал геополитики”, развивая положения Грабовски, заявляет: “Вместо суеверного отношения к географическим факторам в основу современной немецкой геополитики положена пространственная реальность человека и общества. Эта реальность включает в себя прежде всего физико-психологическое пространство человека, а также область высшего человеческого бытия и его пространственную историю”91.

Особое место в возведении чисто географического фактора, то есть территориального расположения Германии в центре Европы, в “философско-историческую концепцию”, на основании которой делались экономические и военно-стратегические выводы, занимают немецкие геополитики Фридрих Ратцель и Карл Хаусхофер и их геополитические теории о так называемом “континентальном” и “островном” принципах государственного мышления. Впоследствии эти теории были детально разработаны такими ведущими представителями немецкого историзма нового времени, как Эрнст Трельч, Фридрих Майнике и прежде всего Герхард Риттер.

При ближайшем же рассмотрении данной теории не трудно заметить, что своими корнями она уходит в теорию географического “раздвоения мира”92. Существо данной теории сводилось в то время к тому, что Германия находится “на рубеже двух миров”, то есть между “сухопутной силой” (Евразией, куда главным образом относили СССР и дружественные с ним страны) и “морской силой” (США, Англия). Такое географическое положение Германии обусловливало и оправдывало якобы ее внутреннюю и прежде всего внешнюю политику. Фашистские идеологи пытались этим чисто географическим дуализмом “суши” и “моря” объяснить сущность “исторической структуры напряженности”, то есть существование двух мировых систем, и представить Германию как одну из основных сил, от которой полностью зависит результат их борьбы. О “миссии” Германии тогда писали как о главном “рычаге” исторического развития.

Как известно, в разработку этой теории в прошлом значительный вклад внес Риттер. В своей историко-философской книге “Государство силы и утопия. Относительно спора о делении власти со времен Макиавелли и Мора”93 Риттер, полностью поддерживая школу К. Хаусхофера, выступает за “континентальный” принцип развития Германии. “Отцом” этого принципа он считает Макиавелли. Согласно этому принципу, географическое расположение Германии в центре Европы предопределяло ее государственное развитие. Причем утверждалось, что такая континентальная страна, как Германия, сжатая со всех сторон в центре Европы, имеет естественное право расширить свое “жизненное пространство” вооруженным путем.

В этой же работе “континентальному” принципу Г. Риттер противопоставляет “островной” принцип, представителем которого он считает Томаса Мора. “Островной” принцип государственного развития приписывался в данном случае Англии, что определяло ее якобы “мирную” политику, направленную на обеспечение благосостояния страны. Так было в 40-х гг. нашего столетия, когда Германия развязала вторую мировую войну за “жизненное пространство”94 .

Мы не случайно подробно рассматриваем эту раннюю работу Риттера. Анализ последующих его работ, вышедших уже после второй мировой войны, показывает особенность трансформации этой теории в настоящее время. Мы имеем в виду одну из последних работ Риттера “Демония власти”, выдержавшую в ФРГ несколько изданий. Уже в книге 1947 г. “континентальный” принцип в его прошлом нацистском духе переносится Риттером на... Советский Союз, а “островной” приписывается всем западноевропейским странам, в том числе и ФРГ. Причем “островной” принцип остается “мирным” принципом, направленным на внутреннее благосостояние “объединенной” Европы. Агрессивная направленность данной теории против западных стран исчезает. “Макиавеллизм”, по заявлению Риттера, изжил себя “таким явлением, как Гитлер”95. Германский национализм заменяется “западным”, внутри которого ФРГ должна занять теперь особое положение.

Истинный смысл подобной трансформации Риттер изложил в добавленной им новой главе данной книги “Попытка теоретического преодоления противоречия”. “Нам нужна такая теория власти, — заявляет он, — которая выходит за рамки вечного противоречия между... континентальным и островным мышлением, отвечая обоснованным целям обеих сторон: потребности человеческого общества в длительном мирном порядке, гарантированном праве, но в то же время и потребности государства в свободном пространстве для развертывания воинственной энергии, потому что без этого практически невозможно самоутверждение какого-либо общественного авторитета”96. Новые “рамки” этого противоречия определяются Риттером уже не отдельными европейскими государствами, как это было в прошлом, а двумя мировыми группировками. Кстати, на основе того же самого “континентального” и “островного” принципов. И это естественно для Риттера, ибо он как представитель современной геополитики ФРГ предметом истории рассматривает взаимное воздействие больших государственных организмов или блоков государств. “Будущее мира, — заявляет Риттер, —будет определяться лишь двумя мировыми державами (или группами держав) самого первого ранга: соединенными англосаксонскими морскими державами и русской континентальной державой. Естественная противоречивость “островных” и “континентальных” политических методов и идеалов вступает тем самым в новую глобальную стадию”97.

Подобные рассуждения как бы дополняют “геосоциологические” утверждения Грабовски. Правда, Риттер определяет более конкретно задачи империалистических держав. “После того, как национализм, — продолжает он там же, — изжил себя в двух мировых войнах и довел себя до абсурда, борьбу должно заменить взаимное понимание... Это означает, между прочим, что принцип воинственного сосредоточения сил должен обрести в этом пространстве принципиально новый смысл”98.

Именно в этом и заключается главная особенность современной геополитической интерпретации развития современного мира. “Новый смысл” старого принципа воинственного сосредоточения сил — это попытка найти общий язык с Западом, получить синтез “немецкого” и “западного” в борьбе против Востока. “Журнал геополитики” развивает это положение следующим образом: “Современная немецкая геополитика в основном имеет две главные цели, а именно: обеспечить в мире ведущую роль Европы, а вместе с ней и Германии... Осуществление этой цели предопределяет создание объединенных Штатов Европы”99.

Западногерманский геополитик Г. Зюндерманн в статье “Немцы — народ судьбы белого человека” пишет, что население растет быстрее, чем продовольствие. “Поэтому белое население без колоний испытывает острую нужду в пространстве. К 2000 году, — продолжает он, — будет уже 80 млн. немцев и, конечно, вопрос об обеспечении их жизненным пространством встает как “требование биологического разума”100.

Весьма популярной стала концепция империалистической “интеграции”. Особенно актуальной, по мнению военных западногерманских теоретиков, является задача скорейшей военной интеграции Западной Европы, составной частью которой станет и объединение военно-морских сил западноевропейских стран. В этом плане теоретики из ФРГ предлагают взять на себя “ответственность” за Северное, Балтийское, Средиземное моря и Восточную Атлантику101. Эта идея также получила освещение в трудах британского мыслителя Арнольда Тойнби. Он даже пишет о “положительном историческом опыте” Гитлера, стремившегося “объединить” Европу посредством агрессивной войны.

Модернизация геополитики и ее военно-социологических концепций в послевоенный период сводится к относительному отходу от одностороннего географического фатализма и их приспособлению к новейшим учениям современной философской мысли: экзистенциализму, неопозитивизму и др. Воплощением этой тенденции развития геополитики и ее военно-социологических теорий выступает одна из ее новых форм — геосоциология102.

Термин “геосоциология” впервые появился в журнале “Zeitschrift fur Geopolitik” в связи с дискуссией о роли послевоенной геополитики. Один из главных редакторов этого журнала Р. Хиндер писал, что “современная геополитика... превратилась из геополитики пространства в геополитику человека”103.

Раскрывая особенности социологического аспекта предмета геополитики, журнал отмечал: “Вместо суеверного отношения к географическим факторам в основу современной геополитики положена пространственная реальность человека и общества. Эта реальность включает в себя прежде всего физико-психологическое пространство человека, а также область высшего человеческого бытия и его пространственную историю”104. Как видим, вопрос стоит о необходимости проникновения в духовную сферу человека и его деятельность.

Классическая геополитика была сконструирована по принципу:

географическая среда — внешняя политика. Появление геосоциологии привело к такой модификации этого принципа: географическая среда — человек — внешняя политика. Однако и в новой форме западногерманские геополитики оставили географическую среду и отвели ей первое место. Значит, внешняя политика определяется географическим фактором, но с той лишь разницей, что в геосоциологии это влияние опосредуется человеком. Сейчас геополитика, отмечал Хиндер, “изучает силу человеческого духа, изменяющего пространство, и внутреннюю связь между политикой и борьбой социальных интересов, основанных на пространстве”105. Он также рассуждает о “геополитике свободы, единства, сосуществования”106, где под свободой понимается “свобода”, основанная на силе оружия, “единство” — Германия в довоенных (1937 г.) границах, “мирное сосуществование” — поглощение ГДР.

Идеи Хиндера дальнейшее развитие получили в идеологических конструкциях многих неофашистов. Выступая на европейском конгрессе “Союз Великой Европы” в 1977 г. в Саарбрюккене, Левенталь заявил: “Необходимо ввести по всей Европе гражданские и человеческие права. Народы Восточной и Центральной Европы угнетены. Необходима деколонизация Восточной и Центральной Европы”107. Левенталь дальше указывает и пути этой “деколонизации” — ликвидация социалистической системы, создание под эгидой ФРГ “Великой Европы”, простирающейся до Урала. Здесь также налицо цепь:

география — человек — политика.

Американец Рей Клайн в книге “Оценка мировой мощи. Расчет стратегических тенденций” предлагает “формулу”, посредством которой, по его мнению, можно определить военную мощь любого государства в мире. Одним из первых компонентов в этой формуле стоит территория той или иной страны, которую он называет “критической массой”108.

Солидарен с Клайном западногерманский ученый-международник К. Швейтцер. Исследуя факторы, формирующие внешнюю политику государств, Швейтцер в книге “Хаос или система?” утверждает, что “географическое положение государства всегда оказывало и оказывает решающее влияние на его внешнюю политику как в ее экономическом, так и в военном аспектах”109.

Географическое положение определяет, по автору, политику США, которая имеет три четко выраженных географических направления: южноамериканское, западноевропейско-атлантическое и азиатское. Он не одинок в своих рассуждениях. Американский идеолог Д. Перкинс в работе “Внешняя политика и американский дух”, пишет, что США “не свободны от стремления полностью расширить национальные владения посредством силы”110.

Геомарксизм

Своеобразной формой развития немецкой геополитики стал геомарксизм, разработанный учеником Карла Каутского Георгом Энгельбертом Графом (1881—1952).

Если Хаусхофер считал, что “именно рабочие, о жизненном пространстве и просторе для дыхания которых в первую очередь шла речь”111, должны были бы особенно стараться получить “геополитическое образование”, то Георг Граф взял на себя задачу распространения геополитического образования под предлогом “дополнения” исторического материализма. Ему казалось, однако, “своевременным включить результаты и методы географических исследований, поскольку они вообще имеют к этому отношение, в систему исторического материализма, которая без этого является незавершенной”112. Он хотел тем самым восполнить пробел, якобы допущенный Карлом Марксом (последнее, согласно Графу, в гораздо меньшей степени относится к Энгельсу). “Ведь остается фактом на сегодняшний день, — писал он, — что с географией в рамках материалистической теории истории до сих пор обращались весьма сурово”'13. “Географические проблемы, отношения, существующие между земным пространством и развитием культуры, были явно чужды Карлу Марксу... Географическое видение и мышление было ему несвойственно; в гораздо большей степени он являлся синтезом философа, политэконома и революционного политика”114.

Ошибка Карла Маркса и многих его учеников состоит, по Графу, как раз в том, что “они уделяли все внимание экономическим и социальным факторам и пренебрегали первичными природными элементами... С другой стороны, следует, конечно... отвергнуть также исключительно географический подход какого-нибудь Ратцеля и многих его учеников, не говоря уже о подчас весьма романтических объяснениях какого-нибудь Монтескье, Бокля и т.д. вплоть до Вилли Хеллпаха”115.

Если “Хаусхофер... с полным правом” требовал “хорошего геополитического воспитания для каждого государственного народа”116, то можно ли тогда быть в претензии к Графу, если он требует такого же воспитания специально для прогрессивного класса “каждого государственного народа”. “Но именно пролетариат как восходящий класс, — писал Граф, — заинтересован в геополитическом мышлении и геополитическом обучении... Поэтому воспитание в демократическом духе должно быть также воспитанием геополитического мышления”117.

Граф предпринял попытку усовершенствовать марксизм в той же плоскости, что и его учитель — Каутский, для которого Граф и вспахивал эту “целину исторического материализма”. “Уже климат вынуждает государства занять совершенно определенные зоны земли”118, — писал Граф. Можно подумать, что слышишь “подчас .весьма романтические объяснения какого-нибудь Монтескье”, который устанавливал уже прямую связь между государством и климатом.

Пытаясь придать значимость “первичным природным элементам”, Граф мимоходом, подобно своему учителю Ратцелю, устранил экономическую и социальную сферы. Поэтому его государство несущественно отличается от государства Ратцеля, которое, как я показал, возникает в качестве представителя “интересов всего общества” и живет без производства за счет земли. Граф писал:

“Территория впервые становится государством благодаря людям, которые организованно на ней живут и общаются, питаются здесь, одеваются, размножаются. Подобно тому, как земля выражает вещное отношение государства (Блюнчли), так жители являются его личной основой”119.

“Все мировые державы прошлого погибли из-за недостаточного развития средств общения”, — уверяет Граф и приводит пример, согласно которому ни Римская империя, ни империя Карла Великого, ни империя Карла V не могли избежать гибели именно потому, что существовавшие тогда средства общения были слишком примитивны.

“Число людей растет, — цитировал он Ратцеля, — земля... остается той же самой. Следовательно, она должна нести на себе все больше людей и давать больше плодов; поэтому она становится все более желанной и ценной; с каждым поколением история становится все более географичной и территориальной”120. И Граф делал отсюда вывод: “Этим объясняются также последовательные этапы в развитии государства”121.

Граф пишет, что “Фридрих Энгельс был наделен удивительно тонким инстинктом в отношении географического пространства и его влияния на историю и в этом смысле напоминает прямо-таки Ратцеля, а среди позднейших географов — Челлена”122.

О геополитике в ее меняющихся формах никогда нельзя говорить только в прошедшем времени. Пока есть государства, есть и геополитика, даже если это слово не присутствует в официальных речах и документах, В то же время ни один реалистически мыслящий политик не обошел ее вниманием. Так, высокую оценку значения геополитической науки для современного развития межгосударственных отношений находим в книге бывшего министра иностранных дел ФРГ Г.Д. Геншера. Вторую индустриальную революцию автор напрямую связывает с пространственным расширением общечеловеческой деятельности. Она, по мнению Геншера, “требует таких крупных затрат, которые превышают средства и возможности отдельных государств. Развиваются новые формы международного сотрудничества, которые объединяют различные материальные и духовные ресурсы для совместных исследовательских и прикладных целей. Эти тенденции, проявляющиеся в международной кооперации во всех сферах политической жизни, можно определить как переход от классической внешней политики к мировой внутренней политике”123. Эта революция уже привела к освоению всех районов Земного шара, мирового океана, “а также воздушного слоя Земли и Космоса”, следовательно, произошло географическое сжатие мирового пространства, требующее и новых форм дипломатии.

§ 3. Новая европейская геополитика

Европейская геополитика как нечто самостоятельное после окончания второй мировой войны практически не существовала. Лишь в течение довольно короткого периода 1959—1968 гг., когда президентом Франции был “континенталист” Шарль де Голль, ситуация несколько изменилась. Начиная с 1963 г. де Голль предпринял некоторые явно антиатлантистские меры, в результате которых Франция вышла из Североатлантического союза и сделала попытки выработать собственную геополитическую стратегию. Но так как в одиночку это государство не могло противостоять талассократическому миру, на повестке дня встал вопрос о внутриевропейском франко-германском сотрудничестве и об укреплении связей с СССР. Отсюда родился знаменитый голлистский тезис — “Европа от Атлантики до Урала”. Эта Европа мыслилась как суверенное стратегически континентальное образование — совсем в духе умеренного “европейского континентализма”.

Вместе с тем к началу 70-х гг., когда геополитические исследования в США становятся крайне популярными, европейские ученые также начинают включаться в этот процесс, но при этом их связь с довоенной геополитической школой в большинстве случаев уже прервана и они вынуждены подстраиваться под нормы англосаксонского подхода. Так, европейские ученые выступают как технические эксперты международных организаций НАТО, ООН и т.д., занимаясь прикладными геополитическими исследованиями и не выходя за пределы узких конкретных вопросов. Постепенно эти исследования превратились в нечто самостоятельное — в “региональную геополитику”, довольно развитую во Франции (школа Ива Лакоста — издателя журнала “Геродот”). Эта “региональная геополитика” абстрагируется от глобальных схем Маккиндера, Мэхэна или Хаусхофера и применяет геополитические методики лишь для описания межэтнических и межгосударственных конфликтов, демографических процессов, также “геополитики политических выборов”.

Единственная непрерывная традиция геополитики, сохранившаяся в Европе с довоенных времен, была достоянием довольно маргинальных групп, в той или иной степени связанных с послевоенными националистическими партиями и движениями. В этих узких и политически периферийных кругах развивались геополитические идеи, прямо восходящие к континентализму, школе Хаусхофера и т.д. Это движение совокупно получило название европейских “новых правых”. До определенного момента общественное мнение их просто игнорировало, считая “пережитками фашизма”. И лишь в последнее десятилетие, особенно благодаря просветительской и журналистской деятельности французского философа Алена де Бенуа, к этому направлению стали прислушиваться и в серьезных научных кругах. Несмотря на значительную дистанцию, отделяющую интеллектуальные круги европейских “новых правых” от властных инстанций и на их “диссидентство”, с чисто теоретической точки зрения их труды представляют собой любопытный и достаточно ценный вклад в развитие геополитики. Будучи свободной от рамок политического конформизма, их мысль развивалась относительно независимо и беспристрастно. Причем на рубеже 90-х гг. сложилась такая ситуация, что официальные европейские геополитики (чаще всего выходцы из левых или крайне левых партий) были вынуждены обратиться к “новым правым”, их трудам, переводам и исследованиям для восстановления полноты геополитической картины.

Геополитика “новых правых”

“Новые правые” являются одной из немногих европейских геополитических школ, сохранивших непрерывную связь с идеями довоенных немецких геополитиков-континенталистов. Это направление возникло во Франции в конце 60-х гг. и связано с фигурой лидера этого движения — философа и публициста Алена де Бенуа.

“Новые правые” резко отличаются от традиционных французских правых — монархистов, католиков, германофобов, шовинистов, антикоммунистов, консерваторов и т.д. — практически по всем пунктам. “Новые правые” — сторонники “органической демократии”, язычники, германофилы, социалисты, модернисты и т.д. Вначале “левый лагерь”, традиционно крайне влиятельный во Франции, посчитал это “тактическим маневром” обычных правых, но со временем серьезность эволюции была доказана и признана всеми.

Одним из фундаментальных принципов идеологии “новых правых”, аналоги которых в скором времени появились и в других европейских странах, был принцип “континентальной геополитики”. В отличие от “старых правых” и классических националистов де Бенуа считал, что принцип централистского “государства-нации” (Etat-Nation) исторически исчерпан и что будущее принадлежит только “Большим пространствам”. Причем основой таких “Больших пространств” должны стать не только объединение разных Государств в прагматический политический блок, но вхождение этнических групп разных масштабов в единую “Федеральную Империю” на равных основаниях. Такая “Федеральная Империя” должна быть стратегически единой, а этнически дифференцированной. При этом стратегическое единство должно подкрепляться единством изначальной культуры.

“Большое пространство”, которое больше всего интересовало де Бенуа, это — Европа. “Новые правые” считали, что народы Европы имеют общее индоевропейское происхождение, единый исток. Это принцип “общего прошлого”. Но обстоятельства современной эпохи, в которой активны тенденции стратегической и экономической интеграции, необходимой для обладания подлинным геополитическим суверенитетом, диктуют необходимость объединения и в чисто прагматическом смысле. Таким образом, народы Европы обречены на “общее будущее”. Из этого де Бенуа делает вывод, что основным геополитическим принципом должен стать тезис “Единая Европа ста флагов”124. В такой перспективе, как и во всех концепциях “новых правых”, явно прослеживается стремление сочетать “консервативные” и “модернистские” элементы, как “правое” и “левое”. В последние годы “новые правые” отказались от такого определения, считая, что они “правые” в такой же степени, в какой и “левые”.

Геополитические тезисы де Бенуа основываются на утверждении “континентальной судьбы Европы”. В этом он полностью следует концепциям школы Хаусхофера. Из этого вытекает характерное для “новых правых” противопоставление “Европы” и “Запада”. “Европа” для них это континентальное геополитическое образование, основанное на этническом ансамбле индоевропейского происхождения и имеющее общие культурные корни. Это понятие традиционное. “Запад”, напротив, геополитическое и историческое понятие, связанное с современным миром, отрицающее этнические и духовные традиции, выдвигающие чисто материальные и количественные критерии существования; это утилитарная и рационалистическая, механицистская буржуазная цивилизация. Самым законченным воплощением Запада и его цивилизации являются США.

Из этого складывается конкретный проект “новых правых”. Европа должна интегрироваться в “Федеральную Империю”, противопоставленную Западу и США, причем особенно следует поощрять регионалистские тенденции, так как регионы и этнические меньшинства сохранили больше традиционных черт, чем мегаполисы и культурные центры, пораженные “духом Запада”. Франция при этом должна ориентироваться на Германию и Среднюю Европу. Отсюда интерес “новых правых” к де Голлю и Фридриху Науманну. На уровне практической политики начиная с 70-х гг. “новые правые” выступают за строгий стратегический нейтралитет Европы, за выход из НАТО, за развитие самодостаточного европейского ядерного потенциала.

Относительно СССР (затем России) позиция “новых правых” эволюционировала. Начав с классического тезиса “Ни Запад, ни Восток, ни Европа”, они постепенно эволюционировали к тезису “Прежде всего Европа, но лучше даже с Востоком, чем с Западом”. На практическом уровне изначальный интерес к Китаю и проекты организации стратегического альянса Европы с Китаем для противодействия как “американскому, так и советскому империализмам” сменились умеренной “советофилией” и идеей союза Европы с Россией.

Геополитика “новых правых” ориентирована радикально антиатлантистски и антимондиалистски. Они видят судьбу Европы как антитезу атлантических и мондиалистских проектов. Надо заметить, что в условиях тотального стратегического и политического доминирования атлантизма в Европе в период холодной войны геополитическая позиция де Бенуа (теоретически и логически безупречная) настолько контрастировала с “нормами политического мышления”, что никакого широкого распространения получить просто не могла. Это было своего рода диссидентство, и как всякое диссидентство и нонконформизм имело маргинальный характер. До сих пор интеллектуальный уровень “новых правых”, высокое качество их публикаций и изданий, даже многочисленность их последователей в академической европейской среде резко контрастируют с ничтожным вниманием, которое им уделяют властные инстанции и аналитические структуры, обслуживающие власть геополитическими проектами.

Одна из главных тем геополитики “новых правых” — восстановление баланса сил в мире. Под балансом сил в геополитике подразумевается состояние не статического, а динамического равновесия, где допустимы непрерывные колебания в воздействии противостоящих центров политической динамики на стратегическую и геополитическую конфигурацию мировой политики. Речь идет о недопущении роста политической энергии какого-либо центра, когда он начинает угрожать всем остальным. Если взять “осевую линию истории” на востоке Евразии, то по отношению к этому региону есть два глобальных проекта, по которым Урал, Сибирь и Дальний Восток: 1) становятся “продолжением” “Большого пространства” Европы, противостоящего США, и с точностью до наоборот; 2) эти же регионы становятся при наличии туннеля под проливом Беринга “продолжением” “Большого пространства” США, противостоящего Европе.

Первый проект, выдвинутый бельгийцем Жаном Тириаром (1922— 1992), известен с 60-х гг. и называется “Европа до Владивостока” с осью Дублин — Владивосток. Второй проект опубликован в 1992 г. американским политологом Уолтером Мидом, который сделал расчеты по условиям продажи Сибири за 2—3 трлн. дол. Соединенным Штатам. По первому проекту русским предлагается европейское гражданство, политическая и финансовая стабильность, реванш над США. Во втором утверждается, что продажа Сибири Соединенным Штатам является наилучшим способом решения российских проблем, равно как и американских. В этом проекте так же идет речь о принятии сибиряками гражданства США, о праве пользоваться национальными языками в официальном бизнесе и др.

Тириар с начала 60-х гг. был вождем общеевропейского радикального движения “Юная Европа” и считал геополитику главной политологической дисциплиной, без которой невозможно строить рациональную и дальновидную политическую и государственную стратегию. Последователь Хаусхофера и Никиша, он считал себя “европейским национал-большевиком” и строителем “Европейской Империи”. Именно его идеи предвосхитили более развитые и изощренные проекты “новых правых”.

Жан Тириар строил свою политическую теорию на принципе “автаркии больших пространств”. Развитая в середине XIX века немецким экономистом Фридрихом Листом, эта теория утверждала, что полноценное стратегическое и экономическое развитие государства возможно только в том случае, если оно обладает достаточным геополитическим масштабом и большими территориальными возможностями. Тириар применил этот принцип к актуальной ситуации и пришел к выводу, что мировое значение государств Европы будет окончательно утрачено, если они не объединятся в единую Империю, противостоящую США. При этом Тириар считал, что такая Империя должна быть не “федеральной” и “регионально ориентированной”, но предельно унифицированной, централистской, соответствующей якобинской модели. Это должно стать мощным единым континентальным государством-нацией. В этом состоит основное различие между воззрениями де Бенуа и Тириара.

В конце 70-х гг. взгляды Тириара претерпели некоторое изменение. Анализ геополитической ситуации привел его к выводу, что масштаб Европы уже не достаточен для того, чтобы освободиться от американской талассократии. Следовательно, главным условием “европейского освобождения” является объединение Европы с СССР. От геополитической схемы, включающей три основные зоны — Запад, Европа, Россия (СССР), — он перешел к схеме только с двумя составляющими — Запад и Евразийский континент. При этом Тириар пришел к радикальному выводу о том, что для Европы лучше выбрать советский социализм, чем англосаксонский капитализм.

Так появился проект “Евро-советской Империи от Владивостока до Дублина”125 . В нем почти пророчески описаны причины, которые должны привести СССР к краху, если он не предпримет в самое ближайшее время активных геополитических шагов в Европе и на Юге. Тириар считал, что идеи Хаусхофера относительно “континентального блока Берлин — Москва — Токио” актуальны в высшей степени и до сих пор. Важно, что эти тезисы Тириар изложил за 15 лет до распада СССР, абсолютно точно предсказав его логику и причины. Тириар предпринимал попытки довести свои взгляды до советских руководителей. Но это ему сделать не удалось, хотя в 60-е гг. у него были личные встречи с Насером, Чжоу Эньлаем и югославскими руководителями. Показательно, что Москва отвергла его проект организации в Европе подпольных “отрядов европейского освобождения” для террористической борьбы с “агентами атлантизма”.

Взгляды Жана Тириара лежат в основе ныне активизирующегося нонконформистского движения европейских национал-большевиков (“Фронт европейского освобождения”). Они вплотную подходят к проектам современного русского неоевразийства.

Очень близок к Тириару австрийский генерал Йордис фон Лохаузен. В отличие от Тириара или де Бенуа он не участвует в прямой политической деятельности и не строит конкретных социальных проектов, а ограничивается чисто геополитическим анализом. Его изначальная позиция — та же, что и у национал-большевиков и “новых правых”, он — континенталист и последователь Хаусхофера. Лохаузен считает, что политическая власть только тогда имеет шансы стать долговечной и устойчивой, когда властители мыслят не сиюминутными и локальными категориями, но “тысячелетиями и континентами”. Его главная книга так и называется “Мужество властвовать. Мыслить континентами”126. Глобальные территориальные, цивилизационные, культурные и социальные процессы, по мнению Лохаузена, становятся понятными только в том случае, если они видятся в “дальнозоркой” перспективе, которую он противопоставляет исторической “близорукости”. Власть в человеческом обществе, от которой зависит выбор исторического пути и важнейшие решения, должна руководствоваться очень общими схемами, позволяющими найти место тому или иному государству или народу в огромной исторической перспективе. Поэтому основной дисциплиной, необходимой для определения стратегии власти, является геополитика в ее традиционном смысле — оперирование глобальными категориями, отвлекаясь от аналитических частностей (а не “внутренняя” прикладная геополитика школы Лакоста). Современные идеологии, новейшие технологические и цивилизационные сдвиги, безусловно, меняют рельеф мира, но не могут отменить некоторых базовых закономерностей, связанных с природными и культурными циклами, исчисляемыми тысячелетиями. Такими глобальными категориями являются пространство, язык, этнос, ресурсы и т.д.

Лохаузен предлагает такую формулу власти: “Могущество = сила х местоположение”. Он уточняет: “Так как могущество есть сила, помноженная на местоположение, только благоприятное географическое положение дает возможность для полного развития внутренних сил”127. Таким образом, власть (политическая, интеллектуальная и т.д.) напрямую связывается с пространством.

Лохаузен отделяет судьбу Европы от судьбы Запада, считая Европу континентальным образованием, временно подпавшим под контроль талассократии. Но для политического освобождения Европе необходим пространственный (позиционный) минимум. Такой минимум обретается только через объединение Германии, интеграционные процессы в Средней Европе, воссоздание территориального единства Пруссии (разорванной между Польшей, СССР и ГДР) и дальнейшее складывание европейских держав в новый самостоятельный блок, независимый от атлантизма. Важно отметить роль Пруссии. Лохаузен (вслед за Никишем и Шпенглером) считает, что Пруссия является наиболее континентальной, “евразийской” частью Германии и что, если бы столицей Германии был не Берлин, а Кенигсберг, европейская история пошла бы в ином, более правильном русле, ориентируясь на союз с Россией против англосаксонских талассократий. Лохаузен полагает, что будущее Европы в стратегической перспективе немыслимо без России, и наоборот, России (СССР) Европа необходима, так как без нее геополитически она незакончена и уязвима для Америки, чье местоположение намного лучше, а следовательно, чья мощь рано или поздно намного опередит СССР. Лохаузен подчеркивал, что СССР мог иметь на Западе четыре Европы: “Европу враждебную, Европу подчиненную, Европу опустошенную и Европу союзную”. Первые три варианта неизбежны при сохранении того курса европейской политики, которую СССР вел на протяжении холодной войны. Только стремление любой ценой сделать Европу “союзной и дружественной” может исправить фатальную геополитическую ситуацию СССР и стать началом нового этапа геополитической истории — этапа евразийского.

Позиция Лохаузена сознательно ограничивается чисто геополитическими констатациями. Идеологические вопросы он опускает. Например, геополитика Руси боярской, России царской или Советского Союза представляет для него единый непрерывный процесс, не зависящий от смены правящего строя или идеологии. Россия геополитически — это хартленд, а следовательно, какой бы в ней ни был режим, ее судьба предопределена ее землями. Лохаузен, как и Тириар, предвидел геополитический крах СССР, бывший, по его мнению, неизбежным при условии сохранения обычного курса. Если у атлантистских геополитиков такой исход рассматривался как победа, Лохаузен видел в этом скорее поражение континентальных сил, но с тем нюансом, что новые возможности, которые откроются после падения советской системы, могут создать благоприятные предпосылки для создания в будущем нового евразийского блока, континентальной империи, так как определенные ограничения, диктуемые марксистской идеологией, были бы в этом случае сняты.

Романтическую версию геополитики излагает известный французский писатель Жан Парвулеско. Впервые геополитические темы в литературе возникают уже у Джорджа Оруэлла, который в антиутопии “1984” описал футурологически деление планеты на три огромных континентальных блока — “Остазия, Евразия, Океания”. Сходные темы встречаются у Артура Кестлера, Олдоса Хаксли, Раймона Абеллио и т.д. Парвулеско делает геополитические темы центральными во всех своих произведениях, открывая этим новый жанр — “геополитическую беллетристику”.

Концепция Парвулеско вкратце такова128: история человечества есть история могущества, власти. За доступ к центральным позициям в цивилизации, то есть к самому могуществу, стремятся различные полусекретные организации, циклы существования которых намного превышают длительность обычных политических идеологий, правящих династий, религиозных институтов, государств и народов. Эти организации, выступающие в истории под разными именами, Парвулеско определяет как “орден атлантистов” и “орден евразийцев”. Между ними идет многовековая борьба, в которой участвуют папы, патриархи, короли, дипломаты, крупные финансисты, революционеры, мистики, генералы, ученые, художники и т.д. Все социально-культурные проявления, таким образом, сводимы к изначальным, хотя и чрезвычайно сложным, геополитическим архетипам. Это доведенная до логического предела геополитическая линия, предпосылки которой ясно прослеживаются уже у вполне рациональных и чуждых мистицизму основателей геополитики как таковой.

Центральную роль в сюжетах Парвулеско играет генерал де Голль и основанная им геополитическая структура, после конца его президентства остававшаяся в тени. Парвулеско называет это “геополитическим голлизмом”. Такой “геополитический голлизм” — это французский аналог континентализма школы Хаусхофера. Основной задачей сторонников этой линии является организация европейского континентального блока “Париж — Берлин — Москва”. В этом аспекте теории Парвулеско смыкаются с тезисами “новых правых” и “национал-большевиков”.

Парвулеско считает, что нынешний исторический этап является кульминацией многовекового геополитического противостояния, когда драматическая история континентально-цивилизационной дуэли подходит к развязке. Он предвидит скорое возникновение гигантской континентальной конструкции — “Евразийской Империи конца”, а затем — финальное столкновение с “Империей Атлантики”. Этот эсхатологический поединок, описываемый им в апокалиптических тонах, он называет “Endkampf” (“финальная битва”). Любопытно, что в текстах Парвулеско вымышленные персонажи соседствуют с реальными историческими личностями, со многими из которых автор поддерживал (а с некоторыми поддерживает до сих пор) дружеские отношения. Среди них — политики из близкого окружения де Голля, английские и американские дипломаты, поэт Эзра Паунд, философ Юлиус Эвола, политик и писатель Раймон Абеллио, скульптор Арно Брекер, члены оккультных организаций и т.д.

Несмотря на беллетристическую форму, тексты Парвулеско имеют огромную собственно геополитическую ценность, так как ряд его статей, опубликованных в конце 70-х, до странности точно описывает ситуацию, сложившуюся в мире лишь к середине 90-х.

Полной противоположностью “геополитическому визионеру” Парвулеско является бельгийский геополитик и публицист Робер Стойкерс, издатель двух престижных журналов “Ориентасьон” и “Вулуар”. Стойкерс подходит к геополитике с сугубо научных, рационалистических позиций, стремясь освободить эту дисциплину от всех “случайных” напластований. Но, следуя логике “новых правых” в академическом направлении, он приходит к выводам, поразительно близким “пророчествам” Парвулеско.

Стойкерс также считает, что социально-политические и особенно дипломатические проекты различных государств и блоков, в какую бы идеологическую форму они ни были облечены, представляют собой косвенное и подчас завуалированное выражение глобальных геополитических проектов. В этом он видит влияние фактора “Земли” на человеческую историю. Человек — существо земное (создан для земли). Следовательно, земля, пространство предопределяют человека в наиболее значительных его проявлениях. Это предпосылка для “геоистории”.

Континенталистская ориентация является приоритетной для Стойкерса; он считает атлантизм враждебным Европе, а судьбу европейского благосостояния связывает с Германией и Срединной Европой129. Стойкерс — сторонник активного сотрудничества Европы со странами третьего мира и особенно с арабским миром.

Вместе с тем он подчеркивает огромную значимость Индийского океана для будущей геополитической структуры планеты. Он определяет Индийский океан как “Срединный Океан”, расположенный между Атлантическим и Тихим. Индийский океан находится строго посредине между восточным побережьем Африки и тихоокеанской зоной, в которой расположены Новая Зеландия, Австралия, Новая Гвинея, Малайзия, Индонезия, Филиппины и Индокитай. Морской контроль над Индийским океаном является ключевой позицией для геополитического влияния сразу на три важнейших “Больших пространства” — Африку, южно-евразийский римленд и тихоокеанский регион. Отсюда вытекает стратегический приоритет некоторых небольших островов в Индийском океане — особенно Диего-Гарсия, равноудаленного от всех береговых зон.

Стойкерс утверждает, что Индийский океан является той территорией, на которой должна сосредоточиться вся европейская стратегия, так как через эту зону Европа сможет влиять и на США, и на Евразию, и на Японию. С его точки зрения, решающее геополитическое противостояние, которое должно предопределить картину будущего XXI века, будет разворачиваться именно на этом пространстве.

Стойкерс активно занимается историей геополитики, ему принадлежат статьи об основателях этой науки в новом издании Брюссельской энциклопедии.

Активный геополитический центр континенталистской ориентации существует и в Италии. Здесь после второй мировой войны больше чем в других европейских странах получили распространение идеи Карла Шмитта, и благодаря этому геополитический образ мышления стал весьма распространенным. Кроме того, именно в Италии более всего было развито движение “Юная Европа” Жана Тириара и, соответственно, идеи континентального национал-большевизма.

Среди многочисленных политологических и социологических “новых правых” журналов и центров, занимающихся геополитикой, особый интерес представляет миланский “Орион”, где в течение последних 10 лет регулярно публикуются геополитические анализы доктора Карло Террачано. Террачано выражает наиболее крайнюю позицию европейского континентализма, вплотную примыкающую к евразийству.

Террачано полностью принимает картину Маккиндера и Мэхэна и соглашается с выделенным ими строгим цивилизационным и географическим дуализмом. При этом он однозначно встает на сторону хартленда, считая, что судьба Европы целиком и полностью зависит от судьбы России и Евразии, от Востока. Континентальный Восток — это позитив, атлантический Запад — негатив. Столь радикальный подход со стороны европейца является исключением даже среди геополитиков континентальной ориентации, так как Террачано даже не акцентирует особо специальный статус Европы, считая, что это является второстепенным моментом перед лицом планетарного противостояния талассократии и теллурократии. Он полностью разделяет идею единого евразийского государства, “Евро-советской Империи от Владивостока до Дублина”, что сближает его с Тириаром, но при этом он не разделяет свойственного Тириару “якобинства” и “универсализма”, настаивая на этнокультурной дифференциации и регионализме, что сближает его, в свою очередь, с Аденом де Бенуа.

Акцентирование русского фактора сочетается у Террачано с другим любопытным моментом: он считает, что важнейшая роль в борьбе с атлантизмом принадлежит исламскому миру, особенно явно антиамериканским режимам: иранскому, ливийскому, иракскому и т.д. Это приводит его к выводу, что исламский мир является в высшей степени выразителем континентальных геополитических интересов. При этом он рассматривает в качестве позитивной именно фундаменталистскую версию ислама.

Окончательная формула, которая резюмирует геополитические взгляды доктора Террачано, такова: Россия и исламский мир против США130. Европу Террачано видит как плацдарм русско-исламского антимондиалистского блока. С его точки зрения, только такая радикальная постановка вопроса может объективно привести к подлинному европейскому возрождению.

Сходных с Террачано взглядов придерживаются и другие сотрудники “Ориона” и интеллектуального центра, работающего на его базе (профессор Клаудио Мутти, Мауриццио Мурелли, социолог Алессандра Колла, Марко Баттарра и т.д.). К этому национал-большевистскому направлению тяготеют и некоторые левые, социал-демократические, коммунистические и анархистские круги Италии — газета “Уманита”, журнал “Нуови Ангулациони” и т.д.

Неомондиализм

Течением, противостоящим геополитики “новых правых”, является европейский неомондиализм. Данное направление не является прямым продолжением исторического мондиализма, который изначально предполагал присутствие в конечной модели левых социалистических элементов. Это промежуточный вариант между собственно мондиализмом и атлантизмом.

Существуют более детальные версии неомондиализма. Одной из ярких является футурологическая геополитическая концепция, разработанная миланским Институтом международных политических исследований (ISPI) под руководством профессора Карло Санторо.

Согласно модели Санторо, в настоящий момент человечество пребывает в переходной стадии от биполярного мира к мондиалистской версии многополярности (понятой геоэкономически, как у Аттали). Международные институты (ООН и т.д.), которые для оптимистического мондиализма Фукуямы представляются достаточно развитыми, чтобы стать ядром “Мирового Правительства”, Санторо представляются, напротив, недействительными и отражающими устаревшую логику двухполярной геополитики. Более того, весь мир несет на себе устойчивый отпечаток холодной войны, геополитическая логика которой остается доминирующей. Санторо предвидит, что такая ситуация не может не кончиться периодом цивилизационных катастроф.

Далее он излагает предполагаемый сценарий этих катастроф:

7. Дальнейшее ослабление роли международных институтов.

2. Нарастание националистических тенденций среди стран, входивших в Варшавский договор, и в третьем мире. Это приводит к хаотическим процессам.

3. Дезинтеграция традиционных блоков (это не затрагивает Европы) и прогрессирующий распад существующих государств.

4. Начало эпохи войн малой и средней интенсивности, в результате которых складываются новые геополитические образования.

5. Угроза планетарного хаоса заставляет различные блоки признать необходимость создания новых международных институтов, обладающих огромными полномочиями, что фактически означает установление Мирового Правительства.

6) Окончательное создание планетарного государства под эгидой новых международных инстанций (Мировое Правительство)131.

Эта модель является промежуточной между мондиалистским оптимизмом Фрэнсиса Фукуямы и атлантическим пессимизмом С. Хантингтона.

Среди европейских авторов есть и прямой аналог теории Фукуямы. Так, Жак Аттали, бывший долгие годы личным советником президента Франции Франсуа Миттерана, а также некоторое время директором Европейского банка реконструкции и развития, разработал сходную теорию в своей книге “Линии горизонта”.

Аттали считает, что в настоящий момент наступает “Третья эра” — эра денег, которые являются универсальным эквивалентом ценности, так как, приравнивая все вещи к материальному цифровому выражению, с ними предельно просто управляться наиболее рациональным образом. Такой подход сам Аттали связывает с наступлением мессианской эры, понятой в иудейско-каббалистическом контексте (подробнее этот аспект он развивает в другой книге, специально посвященной мессианству, — “Он придет”). Это отличает его от Фукуямы, который остается в рамках строгого прагматизма и утилитаризма.

Жак Аттали предлагает свою версию будущего, которое “уже наступило”. Тотальное господство на планете единой либерально-демократической идеологии и рыночной системы вместе с развитием информационных технологий приводит к тому, что мир становится единым и однородным, геополитические реальности, доминировавшие на протяжении всей истории, в “Третьей эре” отступают на задний план. Геополитический дуализм отменяется.

Но единый мир получает все же новую геополитическую структуризацию, основанную на сей раз на принципах геоэкономики. Впервые концепции геоэкономики были развиты историком Фритцем Реригом, а популяризировал ее Фернан Бродель.

Геоэкономика — это особая версия мондиалистской геополитики, которая рассматривает приоритетно не географические, культурные, идеологические, этнические, религиозные и т.д. факторы, составляющие суть собственно геополитического подхода, но чисто экономическую реальность в ее отношении к пространству. Для геоэкономики совершенно не важно, какой народ проживает там-то и там-то, какова его история, культурные традиции и т.д. Все сводится к тому, где располагаются центры мировых бирж, полезные ископаемые, информационные центры, крупные производства. Геоэкономика подходит к политической реальности так, как если бы “Мировое Правительство” и единое планетарное государство уже существовали.

На основе геоэкономического подхода Аттали выделяет три важнейших региона, которые в едином мире станут центрами новых экономических пространств:

1. Американское пространство, объединившее окончательно обе Америки в единую финансово-промышленную зону.

2. Европейское пространство, возникшее после экономического объединения Европы.

3. Тихоокеанский регион, зона “нового процветания”, имеющая несколько конкурирующих центров — Токио, Тайвань, Сингапур и Т.Д.132

Между этими тремя мондиалистскими пространствами, по мнению Аттали, не будет существовать никаких особых различий или противоречий, так как и экономический, и идеологический тип будет во всех случаях строго тождественным. Единственная разница — чисто географическое месторасположение наиболее развитых центров, которые будут концентрически структурировать вокруг себя менее развитые регионы, расположенные в пространственной близости. Такая концентрическая реструктуризация сможет осуществиться только в “конце истории” или, в иных терминах, при отмене традиционных реальностей, диктуемых геополитикой.

Цивилизационно-геополитический дуализм отменяется. Отсутствие противоположного атлантизму полюса ведет к кардинальному переосмыслению пространства. Наступает эра геоэкономики.

В модели Аттали нашли свое законченное выражение те идеи, которые лежали в основании “Трехсторонней комиссии”, которая и является концептуально-политическим инструментом, разрабатывающим и осуществляющим подобные проекты.

Географическая идеология

Представляет интерес разбор геополитики как географической идеологии, предпринятый одним из крупнейших теоретиков современного либерализма Реймоном Прокол” (1905—1983) и опирающийся на его же теорию мира и войны в международных отношениях 133.

Арон считает, что пространство можно рассматривать как среду, как театр и как ставку внешней политики. Для стратега, прогнозирующего варианты войны, пространство не является, например, климатической или геологической средой. Для него это — театр, то есть упрощенное, абстрактное, стилизованное для определенной цели пространство. Географическое пространство, следовательно, может быть понято как схематический кадр (театр) мировой политики именно в той мере, в какой геополитика предлагает перспективу в динамике истории (в последовательности исторических событий). Поскольку этот кадр сам по себе почти никогда не определяет полностью развитие международных отношений, геополитическая перспектива всегда частично деградирует в оправдывающую идеологию.

Геополитик, согласно Арону, рассматривает географическую среду как место дипломатической и военной “игры”. Среда упрощается до абстрактного кадра — театра, а население превращается в актеров, появляющихся, исчезающих, передвигающихся на мировой сцене. Что же геополитик удерживает из конкретной (динамической) реальности в сценическом схематизме? Внешнеполитическая деятельность превращается у него в инструмент, в средство, а геополитическая перспектива трансформируется в цель. Ресурсы — человеческие, производственные, армия — мобилизуются для целей экспансии. Само пространство — в количественных или качественных измерениях — становится ставкой в борьбе между человеческими коллективами. Теперь достаточно убедить народ в том, что судьбы нации и страны зависят от земель, шахт или заводов, расположенных вне границ данного государства, и приписать народу “естественное желание экспансии”, .как пространство превращается в ставку в борьбе между государствами и уже не является театром международной политики. В этом и состоит суть “географической” идеологии, основанной на натуралистической философии. Теперь становится понятнее один из стержней нацистской пропаганды:

“Народ без пространства”.

В истории геополитической мысли Арон выделяет две идеологии “пространства-ставки” (пространства как ставки) в борьбе между государствами в зависимости от того, ссылаются ли на “необходимость” экономическую или стратегическую. Идеология “жизненного пространства” связана с первой из “необходимостей”, идеология “естественных границ” — со второй. Первая всегда имела успех в Германии, вторая — во Франции. Ратцель подготовил условия для создания первой, Маккиндер — для второй. Первая требовала, чтобы славянские народы производили продовольствие для немецкого населения и сырье для немецкой индустрии. Сегодня во многом по аналогичной формуле построено капиталистическое международное разделение труда: высокоразвитые империалистические государства производят промышленную продукцию, а развивающиеся страны — сырье для нее. Суть осталась прежней. Идеология “естественных границ”, ссылающаяся на стратегическую или военную “необходимость” присоединить к территории государства провинцию или область соседней страны, сходна по сути с идеологией “жизненного пространства”.

Применительно к ядерно-космическому веку, считает Арон, стабильность политических границ мало зависит от физических и стратегических особенностей территории, по которой они проходят. Ни один естественный барьер уже не гарантирует от агрессии. Стабильность политических границ сегодня определяется всем комплексом экономических и политических отношений между государствами, которые эти границы разделяют. Если политические границы соответствуют политическим реальностям эпохи, то не являются объектом конфликта.

Арон претендует на объяснение места и роли геополитики в совокупности международных отношений. “Геополитика, — пишет он, — сочетает географическую схематизацию дипломатическо-стратегических отношений с географическо-экономическим анализом ресурсов, с интерпретацией дипломатических отношений в зависимости от образа жизни и среды обитания людей (народы оседлые, кочевые, сухопутные, морские)”134. В этом определении географическое пространство выступает для стратега в качестве схематического кадра, театра, ставки внешней политики, ибо место действия стратега — поле битвы. Всегда существует геополитическая перспектива, нацеленная на оправдание действий стратега (солдата). Ею в качестве “географической” идеологии руководствуется дипломат, и с ее помощью высвечивается будущее поле боя для стратега.

В рассмотренной концепции игнорируется ключевое понятие теории международных отношений. Им является понятие динамической международной среды. Международные отношения следует рассматривать не в статике, а в динамике, то есть в постоянном движении135. При анализе геополитики Арон исходит из эмпирической теории определенного класса международных отношений, сконцентрированных вокруг двух категорий — мира и войны. Это исключительно важные категории, но они не отражают всей сложности международной обстановки. Нет анализа классовых сил, которые в конечном итоге определяют состояние современной системы международных отношений. Отделяя дипломата от стратега (которого неверно отождествлять с солдатом), Арон видит идеальный выход в ликвидации той дипломатическо-стратегической системы, которой он занимался, как заметил один из его критиков, с упорством пристрастного политического наблюдателя откровенно антикоммунистического толка136. Взамен ее Арон предлагает для ядерно-космического века “глобальную модель” без идеологий и “утративших” былое значение политических границ.

Влияние теории Арона на геополитические исследования западных географов137, политологов138 очевидно. Ею объясняют механизм трансформации геополитики как “географической” идеологии в геостратетию. В простейшем виде его описал американский исследователь международных отношений Р. Алиано: “Внешняя политика является стратегией государств в их международной (или геополитической) внешней среде и направлена на достижение благоприятного распределения глобальных величин”139. Геополитика выполняет роль идеологии, геостратегия — внешней политики.

Наиболее далеко идущую попытку пересмотра характерных для новой европейской геополитики идей в ракетно-ядерный век предпринял французский генерал и исследователь П. Галлуа. Прежде всего обращает на себя внимание отказ Галлуа от географического и энвайронментального детерминизма. По его мнению, важными параметрами геополитического измерения современного мира наряду с пространственно-территориальными характеристиками государства являются появление и распространение ракетно-ядерного оружия, которое как бы уравнивает силу владеющих им государств независимо от их географического положения, размеров, удаленности друг от друга и т.д. Галлуа обратил внимание также на тот факт, что восхождение средств массовой информации и телекоммуникации, а также всевозрастающее непосредственное вмешательство масс населения в политический процесс чреваты далеко идущими последствиями для геополитического будущего человечества140. Заслугой Галлуа является также то, что помимо суши, морей и воздушного пространства он включил освоение космического пространства в качестве важного параметра геополитики.

Журнал “Геродот”

Геополитический ренессанс в Европе во многом связан с деятельностью географа Ива Лакоста, который в 1976 г. основал журнал “Геродот”, где впервые в послевоенной Европе (за исключением Германии) стали регулярно публиковаться геополитические тексты. Особо следует подчеркнуть, что во главе геополитического издания встал человек, близкий к левым политическим кругам, тогда как до этого момента геополитикой в Европе занимались лишь довольно маргинальные правые, националистические круги. Интерес к геополитике географов-“радикалов” левого толка начал расти после массовых антиимпериалистических и антивоенных выступлений в мае 1968 г. в Париже, проходивших часто под маоистскими, троцкистскими и анархистскими лозунгами141.

В 1983 г. журнал “Геродот” вводит в название подзаголовок — “Журнал географии и геополитики”, и с этого момента начинается вторая жизнь геополитики, отныне признанной официально в качестве особой политологической дисциплины, помогающей в комплексном анализе ситуации.

Журнал публикует острые статьи по широкому кругу глобальной и региональной геополитической проблематики (современная тематика включает немецкую геополитику, ближневосточную геополитику, геополитику моря и геополитику ислама). В переработанном и дополненном новом издании известной книги Лакоста “География, ее служение в первую очередь делу войны”142 по сравнению с ее первым изданием также больше внимания уделено геополитике. В 1983 г. вышла книга П.-Н. Жиро “Геополитика минеральных ресурсов”143, в 1984 г. — “Геополитика меньшинств” П. Жоржа144, в 1996 г. — “Геополитика регионов Франции” Лакоста145.

Лакост и его коллеги по “Геродоту” рассматривают географию как всю политическую географию на всех уровнях, от локального до глобального. В этом значении геополитика выполняет в первую очередь функцию идеологического обеспечения внутри- и внешнеполитических интересов верхушечных групп во всех государствах. Таким образом, геополитика выступает как строго идеологическая область знания, имеющая в основном военное и геостратегическое применение. Эти сферы приложения, считают они, скрыты в структуре предмета академической географии, часто претендующей на идеологический “нейтралитет” и “надклассовую объективность”. Задачей “радикальной” географии объявляется критика, ставящая целью не только разоблачение идеологической функции географии, но и разработку альтернативной революционной методологии, на базе которой география будет служить делу освобождения людей от “всякой” власти и создания общества “без власти”. Такая трактовка “Геродотом” геополитики созвучна известной формуле радикализма, предложенной его известным теоретиком Аденом: “Любая власть реакционна”146.

Директор Европейской геополитической обсерватории М. Фуше считает, что порочна не сама геополитика, а та искаженная форма, которую она приняла на службе агрессивной политики147. Современные толковые словари все еще определяют геополитику как “изучение связи между естественно-географическими условиями и политикой государств”. Французские исследователи Фуше и Лакост категорически не соглашаются с таким толкованием, которое несет не себе печать традиционных воззрений довоенной германской школы и сводится к ошибочному принципу географического детерминизма. Во взаимодействии политических и географических факторов определяющая роль принадлежит скорее политике, которая не только имеет дело с пространством, но часто преобразует его.

Журнал “Геродот” выдвинул принципиально новую концепцию геополитики. Ее сторонники считают пространство и границы пассивными и нейтральными элементами. Более того, они видят свой долг в том, чтобы противостоять потенциально опасным представлениям, связывающим величие той или иной страны с территориальными вопросами.

Для геополитических исследований французских “радикалов” характерно в целом признание определяющего значения экономического фактора в общественно-политическом развитии. Пристальное внимание уделяется изучению культурных вариаций, в частности культурных ландшафтов148 между единицами различного пространственного и политического ранга. В русле французской географической традиции акценты делаются на региональные исследования, многие из которых демонстрируют, как детализированный географический анализ, когда он тесно связан с историческими и политологическими изысканиями, помогает разъяснению геополитических проблем. Лакост уделяет также внимание истории геополитики и географии, чтобы понять объективно существующее между ними отличие и вытекающие из него последствия149.

Различия в подходе к геополитическому анализу международной обстановки между французскими и англо-американскими “радикалами” очевидны. Соответствующая англо-американская литература шире по теоретическим аспектам и менее значительна по региональным исследованиям, французская — наоборот. Однако в контексте современного кризиса в Центральной Америке появляются исследования географов, интегрирующие стороны обоих подходов, пытающиеся показать, “как географическая основа может пролить свет на геополитический анализ”150.

Ив Лакост стремится адаптировать геополитические принципы к современной ситуации. Сам Лакост не разделяет ни “органицистского подхода”, свойственного континенталистской школе, ни чисто прагматического и механицистского геополитического утилитаризма идеологов “морской силы”. С его точки зрения, геополитические соображения служат, лишь для “оправдания сопернических устремлений властных инстанций относительно определенных территорий и населяющих их людей”131. Это может касаться как международных отношений, так и узко региональных проблем.

У Лакоста геополитика становится лишь инструментом анализа конкретной ситуации, а все глобальные теории, лежащие в основе этой дисциплины, низводятся до относительных, исторически обусловленных понятий.

Таким образом, Лакост предлагает совершенно новое определение геополитики, фактически — новую дисциплину. Это не континентальное мышление, основанное на фундаментальном планетарном цивилизационно-географическом дуализме и сопряженное с глобальными идеологическими системами, а использование некоторых методологических моделей традиционных геополитиков в общем контексте, но взятых в данном случае как нечто самостоятельное. Это “деглобализация” геополитики, сведение ее к узкому аналитическому методу. Такая геополитика получила название “внутренняя геополитика” (la geopolitique interne), так как она занимается в основном локальными проблемами.

Разновидностью такой внутренней геополитики является специальная методика, разработанная для изучения связи политических симпатий населения и территории, на которой данное население проживает. Провозвестником такого подхода был француз Андре Зигфрид (1875—1959), политический деятель и географ. Ему принадлежат первые попытки исследовать “внутреннюю геополитику” применительно к политическим симпатиям тех или иных регионов. К нему восходят первые формулировки закономерностей, которые легли в основу “электоральной геополитики” новой школы Ива Лакоста. Зигфрид писал: “Каждая партия или, точнее, каждая политическая тенденция имеет свою привилегированную территорию; легко заметить, что подобно тому, как существуют геологические или экономические регионы, существуют также политические регионы. Политический климат можно изучать так же, как и климат природный. Я заметил, что, несмотря на обманчивую видимость, общественное мнение в зависимости от регионов сохраняет определенное постоянство. Под постоянно меняющейся картиной политических выборов можно проследить более глубокие и постоянные тенденции, отражающие региональный темперамент”152.

В школе Лакоста эта теория получила систематическое развитие и стала привычным социологическим инструментом, который широко используется в политической практике.

Ив Лакост поставил своей задачей привнести в геополитику новейшие критерии, свойственные информационному обществу. Наибольшим значением среди информационных систем, прямо влияющих на геополитические процессы, обладают средства массовой информации, особенно телевидение. В современном обществе доминирует не концептуально-рациональный подход, но яркость “образа” (“имиджа”). Политические, идеологические и геополитические воззрения формируются у значительной части общества исключительно на основании телекоммуникаций. Медиатический “образ” является атомарным синтезом, в котором сосредоточены сразу несколько подходов — этнический, культурный, идеологический, политический. Синтетическое качество “имиджа” сближает его с теми категориями, которыми традиционно оперирует геополитика.

Информационный репортаж из какой-нибудь горячей точки, о которой ничего не известно, например жителю Капитолия, должен за кратчайшее время представить географический, исторический, религиозный, экономический, культурный, этнический профиль региона, а также расставить акценты в соответствии с узко заданной политической целью. Таким образом, профессия журналиста (особенно тележурналиста) сближается с профессией геополитика. Масс-медиа в современном обществе играют уже не чисто вспомогательную роль, как раньше, но становятся мощнейшим самостоятельным геополитическим фактором, способным оказывать сильное влияние на исторические судьбы народов.

Существует еще одно направление в рамках общего процесса “возрождения” европейской геополитики — история геополитики. Оно не является в полном смысле слова геополитическим, так как ставит своей задачей историческую реконструкцию этой дисциплины, работу с источником, хронологию, систематизацию, библиографические данные и т.д. В некотором смысле это “музейный подход”, не претендующий ни на какие выводы и обобщения применительно к актуальной ситуации. Такая историческая линия представлена в первую очередь трудами Пьер-Мари Голлуа и таких авторов, как Эрве Куто-Бегари, Жерар Шальян, Ганс-Адольф Якобсен и т.д. В рамках этой инициативы переиздаются тексты классиков геополитики — Маккиндера, Мэхэна, Челлена, Хаусхофера и т.д. Такого рода исторические исследования часто публикуются во французском журнале “Геродот” и новом итальянском геополитическом журнале “Limes”, издаваемом Лучо Карачоло и Мишелем Каренманном при участии того же Лакоста.

Прикладная или “внутренняя геополитика”, развиваемая Ивом Лакостом, а также другими крупными специалистами — Мишелем Коренманном, Поль-Мари де ли Горе и т.д., — характерна для современной европейской политологии и сознательно избегает концептуальных обобщений и футурологических разработок. В этом принципиальное отличие всего этого направления, особенно развитого во Франции и Италии, от собственно атлантистских и мондиалистских школ, находящихся в США и Англии.

Прикладная геополитика сохраняет с исторической, довоенной геополитикой гораздо меньше связей, нежели атлантизм и мондиализм, не говоря уже о континенталистской традиции. Это чисто аналитическая, политологическая, социологическая методика, и не более того. Поэтому между ней и планетарными глобальными проектами собственно геополитиков следует делать различие. В сущности, речь идет о двух дисциплинах, которые сближает только терминология и некоторые методы. Игнорируя геополитический дуализм, считая его либо преодоленным, либо несущественным, либо просто выходящим за рамки основного предмета изучения, “прикладная геополитика” перестает быть геополитикой в собственном смысле этого слова и становится лишь разновидностью статистико-социологической методики153.

География как альтернатива геополитике

Книга Жана Готтмана “Политика государств и их география” (1952) подводит итог полувековому развитию геополитики во Франции. Отметим, что Готтман предпочитал говорить о политической географии, а термин “геополитика” связывает исключительно с именами Ратцеля, Хаусхофера, Маккиндера и Спикмена. В своих работах Готтман подверг критике труды этих столпов геополитики, выдвинув собственную концепцию, основанную во многом на теоретических положениях Видаль де ла Блаша.

Неприятие Готтманом геополитических построений немецкой школы было связано прежде всего с использованием геополитических концепций Ратцеля и Хаусхофера в идеологии и практике нацизма. Именно стараниями этих авторов, по мнению Готтмана, геополитика быстро вышла за рамки политической географии и пыталась охватить все политические науки, стать философией и методологией политических исследований. Геополитика вторглась и в область военной теории, превратившись, по его словам, в “науку подготовки к войне”. Геополитика, как писал Готтман, строилась на “обожествлении государства, рассматриваемого в качестве инструмента природы и провидения, а зачастую и как биологический организм”154. Понятие Ратцеля “чувство пространства”, которым обладают лишь великие народы, и тезис о том, что государство последовательно расширяет свое жизненное пространство, подчиняясь “закону растущих территорий”, отмечал Готтман, не нужно было слишком сильно видоизменять, чтобы прийти к идеям сторонников германского фашизма. История остановилась бы, подчеркивал Готтман, если бы развивалась по законам Ратцеля155. Нельзя не отметить справедливости ради, что далеко не все в творчестве Ратцеля заслуживает столь жесткой критики. Многие наблюдения и открытия немецкого автора в переосмысленном виде были развиты, в том числе и французскими политическими географами, например уже упомянутый тезис Ратцеля о всемирной истории как “последовательном процессе дифференциации”. Однако тут мы вновь сталкиваемся с двумя разными направлениями теоретической мысли, во многом обусловленными геополитическим положением соответствующих государств — Франции и Германии.

Рассматривая концепцию английского геополитика Маккиндера, Готтман отмечает, что Маккиндером была предпринята попытка представить в академической форме давно известную доктрину противостояния морской державы и державы континентальной. Причем известна она прежде всего в своем политическом виде, как реальное противостояние политики Англии и России, начиная по крайней мере с XVHI века. Неизменным принципом английской политики был следующий: Великобритания — великая морская держава, стремящаяся к господству на морях, доминированию на океанических путях, к контролю над проливами и, наконец, на Европейском континенте — к обеспечению равновесия между двумя главными континентальными державами. Для России была характерна другая, но столь же ясная и во многом географически детерминированная формула — удержание за собой евразийских пространств и стремление к выходам к открытым морям и незамерзающим портам. Концепция Маккиндера, по словам Готтмана, это скорее политическая доктрина, противостоящая евразийской политической доктрине России. И если противоречия между французскими и германскими геополитическими концепциями были в основном теоретическими, то специфика английской и российской геополитических доктрин проявлялась скорее в конкретной политике в течение последних веков156. Политический смысл концепции Маккиндера на деле был гораздо сложнее. Она была не столько антироссийской, сколько антигерманской. Маккиндер предвидел столкновение двух главных континентальных держав Германии и России в борьбе за хартленд и рассматривал эту перспективу прежде всего с точки зрения интересов Англии, которая должна будет в этой схватке держать сторону России. Что касается сугубо теоретического противостояния германской и французской концепций, о котором писал в 50-е гг. Готтман, то следует еще раз подчеркнуть и политический аспект их противостояния. Опыт Третьего рейха в какой-то мере может быть назван проверкой на практике идей Ратцеля и его последователей. Французская геополитическая концепция также имела свой политический смысл, став впоследствии теоретической основой для осмысления и проведения в жизнь западноевропейской интеграции.

В своей книге “Политика государств и их география” Готтман значительное место уделяет понятию пространства, доказывая, что размеры территории государства отнюдь не пропорциональны его могуществу. Главный политический смысл, по его мнению, имеет прежде всего географическое положение территории, ее организация, отношение этой территории к коммуникациям. Действительно, тот факт, что европейские державы с довольно ограниченной территорией в течение веков доминировали в политической жизни человечества и смогли создать империи, размеры которых многократно превышали территории метрополий, является, по Готтману, самоочевидным137. Основной характеристикой расположения территории, считает Готтман, является ее отношение к морю и континентальным пространствам. Большинство цивилизаций зародилось на побережье. Ценность морского расположения государства подчеркивали многие геополитики, в том числе Ратцель и Маккиндер. Развитие морской мощи было одной из главных целей Германии со времен Бисмарка, а России — с петровских времен. Французский политический географ А. Деманжон в книге “Упадок Европы” (1920) также подчеркивал необходимость возвращения Франции к морской политике158.

Характерными чертами морских государств в отличие от государств континентальных были, по мнению Готтмана, большая свобода, терпимость и меньшая склонность к автократическим и абсолютистским формам правления, чем в континентальных образованиях. Выделяя этот исторический феномен, Готтман связывает его с характером коммуникационных связей прибрежных (морских) и континентальных государств. Море с самого рождения цивилизаций служило главной ареной связей, контактов, движения армий, людей, идей, товаров. Море связывало самые различные климатические регионы, расширяло горизонт представлений прибрежных жителей об ойкумене, о родственных и близких народах, об их антиподах. Эта постоянная возможность связей, контактов, обменов плюс свобода мореплавания, подтвержденная впоследствии Римским правом, давали несомненные преимущества для побережья, способствуя значительному разнообразию, а тем самым и большей терпимости, дифференциации, а значит, использованию опыта других, заимствованиям и в конечном счете отбору, вариантности развития. Характерно при этом, что побережье почти всегда испытывало влияние со стороны других прибрежных народов и государств, но отнюдь не континентальных.

Островное положение — лишь частный случай, по мнению Готтмана. Не обязательно быть островом в буквальном смысле, чтобы пользоваться всеми преимуществами морского положения. Пример Макао, Гонконга в этом отношении весьма показателен. Островное положение имеет лишь одно явное преимущество — большая свобода в выборе отношений с различными государствами и народами, В отличие от морских государств и народов, континентальные, по Готтману, имеют менее разветвленные, менее интенсивные и менее разнообразные контакты, связи, обмены. Отсюда и характерные черты континентального развития159. Таким образом, подчеркивает Готтман, характеристики расположения той или иной территории, будь то морские или континентальные народы и государства, определяются прежде всего по отношению к взаимодействию, к движению людей, армий, товаров, капиталов, идей, а также к основным коммуникационным линиям. Поэтому центральным понятием политической географии должно стать, согласно концепции Готтмана, понятие “circulation” (с франц. — движение, передвижение, взаимодействие, циркуляция, оборот)160 . В дальнейшем Готтман в качестве синонима понятия “circulation” использовал иногда термин “communication”. Физико-географические характеристики определяют сам характер и возможности коммуникаций, и наиболее важным является распределение на земном шаре морей и земли. Различные географические условия Готтман поэтому рассматривает прежде всего с точки зрения воздействия на возможность коммуникаций.

Другим центральным понятием концепции Готтмана является понятие “iconographic”, которое как и русское понятие “иконография” означает систему символов, используемых в иконописи, определяющих главный смысл иконописного образа, при этом свобода и разнообразие в подходе к образу возможны, но четко ограничены символическими и смысловыми рамками. Это понятие Готтман использует взамен понятия Видаль де ла Блаша “образы жизни” (genres de vie), развивая положения основателя французской политической географии. По Готтману, иконография — это воплощение ключевой государственной идеи в государственных символах — флаге, гербе, гимне, идеологических атрибутах, с помощью которых в гражданах культивируются чувства национальной общности и самоидентификации с государством. В качестве государственной идеи могут выступать возвращение утраченных территорий, объединение этнической группы в пределах одного государства, защита уязвимого участка государственной границы и др. “Иконографии” самых различных сообществ обязательно включают следующие элементы: прежде всего религиозные особенности, политическое прошлое и социальную организацию161. Готтман подчеркивает, что “образы жизни” отдельных локальных общностей на определенной стадии уже не определяются физико-географическими условиями, а воспроизводятся как типичные для той или иной общности, причем воспроизводятся все больше в системе символов, иногда отрываясь от реальных условий, породивших их много веков и даже тысячелетий назад. Среди множества примеров, приведенных Готтманом, выделим, в частности, жителей мегаполиса, сохраняющих условности тех “образов жизни”, наследниками которых они являются, или англичан в Новой Зеландии, обустроивших страну уже по готовому образцу, или русских, осваивавших Сибирь и Дальний Восток и принесших туда свои системы символов. Сила этих систем символов, “иконографии” отдельных цивилизационных общностей, определяется тем, что они суть духовные образования, трансформировать которые практически невозможно, и, таким образом, политическое единство или политическая разобщенность уходят своими корнями в сферу духа (esprit), самосознания. Готтман тем самым продолжает традиции, заложенные Видаль де ла Блашем, который определял нацию как,, “гармоническое сочетание различных образов жизни”. У Готтмана речь идет о совместимых системах символов, “иконографии” как завершенных духовных комплексах, воспроизводимых в современном обществе уже вне конкретной физико-географической среды. Поэтому, как писал Готтман, “настоящие политические перегородки (cloisons politique) образуются не формой земной поверхности, а в результате действия духовных факторов”162.

Будучи географом “консервативного” направления, Готтман особо выделил национализм как “геополитическую силу”, проявляющуюся внутри различных территориально-политических единиц и при взаимодействии между ними. Готтман видит сущность такого проявления геополитики в следующем: “Региону, чтобы отличаться от соседних, требуется гораздо больше, чем горе или долине, данному языку... Ему необходима, по существу, сильная вера, основанная на определенном религиозном кредо, определенной социальной точке зрения, определенной модели политической памяти, а части и на совокупности всех трех”163.

Итак, выделив два наиболее общих понятия, характеризующих, с одной стороны, взаимодействие, движение, обмены — circulation, и, с другой стороны, системы символов, отражающих определенные “образы жизни”, препятствующих, ограничивающих взаимодействие и коммуникации, — “иконографии”, Готтман подходит к центральной проблеме — проблеме взаимоотношений между этими двумя политико-географическими реалиями. В процессе коммуникаций (circulation) происходит дифференциация пространства, движение людей, товаров и т.д. развивается отнюдь не хаотично, маршруты, дорожная сеть остаются относительно стабильными и модифицируются благодаря прогрессу в области транспорта или в результате изменений центров человеческой активности. Этот процесс организации пространства посредством развития коммуникаций связан с возникновением перекрестков, на которых создавались города, которые с момента своего зарождения становились центрами контактов, обменов, трансформаций. Сформировавшись как центры коммуникационных связей, города постепенно вырабатывают из всего разнообразия влияний и воздействий тот “образ жизни”, ту минимальную систему символов, “иконографию”, которая служит медленной унификации и консервации региональных особенностей. Город превращается в административный и политический центр, центр региональной солидарности, притягивая и организуя близлежащее пространство, а “система перекрестков” с образованными на них городами становится той первичной сетью, которая составляет политическую основу для формирования и развития государства. Процесс коммуникаций приводит к постоянному расширению взаимодействия и складыванию все более широких “систем символов” и “образов жизни”, в рамках которых, как в русской матрешке, сосуществуют совместимые более частные “системы символов”, “иконографии”164. Иначе говоря, более широкие “иконографии” посредством развития коммуникаций, коммуникативных систем возникают как синтез локальных “иконографии”; сохраняя значение последних на своем локальном уровне, но связывая их в более крупные региональные системы солидарности. Таков механизм складывания регионов, государств, цивилизаций — из расширяющегося естественного взаимодействия совместимых локальных “образов жизни” или “иконографии”. Этот процесс не был последовательным, — на смену империям приходила региональная обособленность, сменявшаяся затем новыми формами политических объединений; этот процесс объединения и разъединения непосредственно отражал динамику формирования “образов жизни” на новом уровне, а потом опять разделение и опять новый синтез. Эти положения Готтман развил в изданном в 1956 г. курсе лекций по политической географии165.

Таковы основные положения концепции Готтмана, которая сложилась под воздействием теоретических установок Видальде ла Блаша и впитала в себя традиции современной французской школы политической географии, отличительными особенностями которой стали: акцент на изучении прежде всего регионалистских аспектов геополитической проблематики, определенная недооценка роли политических государств, обостренное внимание к политико-психологическим и духовным факторам в процессе развития международно-политической системы. Отмеченная прежде всего полемической заостренностью по отношению к германской школе геополитики, французская политическая география развивалась в русле “антропо-географической школы”, представив оригинальный и во многом альтернативный германскому свой подход к современным проблемам геополитики.

Концепция Готтмана способствовала систематизации страноведческих политико-географических знаний. Однако эти концепции были весьма далеки от задач других общественных наук и прогресса в их теории. Парадоксальным образом политическая география оказалась далеко от сферы политики. Основной акцент делается на описание и интерпретацию различий между существующими де-юре политическими единицами, на их уникальность; при этом реальной дифференциации политико-географического пространства уделялось значительно меньше внимания. В объяснении субъективные факторы нередко выпячивались в ущерб долговременным объективным, в том числе роли экономических структур. Традиционность и неизменность тематики постепенно превратила политическую географию в рутинное • пополнение банка политико-географических описаний все новыми частными случаями. Ввиду этого концепции начала 50-х гг. уже к середине 60-х исчерпали себя.

Теоретические основы для формирования подходов многих французских авторов к проблемам геополитики были заложены Видаль дела Блашем. Некоторые важные теоретические построения Видаль де ла Блаша остались незавершенными. Его последователи, в частности Ж. Ансель, развили концептуальные установки основателя современной французской политической географии. Теоретические работы Видаль де ла Блаша, как писал Ансель, приводят к пониманию нации как “гармонического сочетания различных образов жизни”, присущих отдельным локальным общностям, осознающих единство, сходство, совместимость главных элементов их бытия166. В рамках его концепции государство оказывается как бы вторичным и скорее результатом, продуктом этого осознаваемого единства. Отсюда понимание границы, характерное для Видаль де ла Блаша и его последователей, как живой, осознаваемой, а не обусловленной “внешними” рамками государства или непосредственно физико-географическими факторами167.

Такого рода теоретические построения как раз и служили основой для историко-политико-географического обоснования принадлежности Эльзаса Франции. Взятый в качестве географической индивидуальности, Эльзас обладал своими специфическими особенностям, отличавшими его от соседних регионов Франции и Германии. Своеобразный уклад жизни этой местности определялся во многом географическими реалиями: Эльзас — это прежде всего крупный лесной массив, окруженный с XVII века владениями крестьянских общин, боровшихся с привилегиями местной феодальной аристократии. Борьба эта привела жителей Эльзаса, большинство из которых в этническом и языковом отношении были скорее немцами, к активному участию во Французской революции конца XVIII века, к участию в формировании французского национального государства. Наделенные землей в результате революции, крестьяне — эта масса мелких собственников Эльзаса — стали опорой французской администрации в регионе, осознавая все в большей мере себя частью французской нации (не этнической общности, а именно частью “государства-нации”)168.

Продолжая традиции, заложенные Видаль де ла Блашем, Ансель в своей книге “Геополитика” (1936) акцентировал внимание на проблеме границ. По его мнению, идея “естественных границ” осталась лишь теоретической, абстрактной схемой, не соответствующей реальности. Рассмотренные Ж. Анселем исторические примеры подтверждают его мысль о том, что практически нет каких-либо физико-географических условий, будь то реки, горы, моря, пустыни, которые являлись бы естественными барьерами для человеческой активности и стали бы естественной границей того или иного сообщества. Например, Пиренеи, разделяющие Испанию и Францию, — это отнюдь не естественная природная граница, так как она проходит не по главным хребтам, не по водоразделу рек, не по лингвистическому или этническому признаку. Единственный естественный барьер, как подчеркивает Ж. Ансель, — это отсутствие людей, рубеж ойкумены, как, например, северная граница России169. “Граница в действительности — это результат равновесия между жизненными силами двух народов. Она не имеет абсолютной ценности. Граница имеет лишь относительную ценность в соответствии с функцией, которую она должна выполнять по мнению групп, которых она объемлет и которые стремятся ее поддерживать”170.

Теоретические положения Видаль де ла Блаша и его учеников стали основой и для различных регионалистских концепций в политике, своеобразной методологией модной в 20—30-х гг. во Франции идеи Соединенных Штатов Европы и идеи Европы регионов. Концепция Видаль де ла Блаша, развитая его последователями, была также использована теоретиками интеграционного процесса в Европе. Таким образом, не только чисто теоретические аспекты, касающиеся интерпретации политико-географических феноменов, отличали французскую школу от германской, но и конкретные политические выводы и рекомендации, вытекающие из, казалось бы, весьма абстрактных схем рассуждений.

После фундаментальных исследований Видаль де ла Блаша во французской политической географии не предпринималось попыток к разработке полномасштабной геополитической концепции. Скорее можн'0 говорить о развитии некоторых его идей отдельными авторами (Ж. Ансель, Готтман и др.). Незаконченность многих положений самого Видаль де ла Блаша открыла перед его учениками и последователями широкое поле для собственных интерпретаций. Однако многие французские авторы отошли от геополитики как таковой и обратились к прикладным политико-географическим исследованиям и прежде всего к исследованиям отдельных регионов как “географических индивидуальностей”, как локальных очагов взаимодействия человека и природы, если пользоваться терминологией самого Видаль де ла Блаша. Собственно политический аспект, как отмечал Готтман, отошел на второй план, а географический подход к политическим реалиям многие авторы стали путать с картографическим171.

Рост интереса к геополитике, пик которого пришелся во Франции на первую треть XX века, был непосредственно связан с дебатами вокруг роли географических факторов в политике и истории. Наиболее характерными трудами, отражающими различные точки зрения французских авторов, стали произведения К. Валло, Ж. Брюна, Л. Февра.

Работа К. Валло и Ж. Брюна “География истории” (1921), как и другие книги этих авторов, написана в позитивистском духе и носит больше описательный и систематизирующий, нежели философский характер. Центральной линией книги является проблема взаимодействия человека с окружающей его физической средой. Что касается политических реалий, то, по мнению авторов, они во многом детерминированы физико-географическими факторами. Главная идея книги заключена в мысли, что география как бы предшествует истории и создает предрасположения к тому или иному ее ходу. Эта идея приводит авторов к переоценке физических констант и, соответственно, к недооценке роли человека и факторов политических, экономических и социальных, действующих в комплексе172.

Действительно, любая физико-географическая реальность, имевшая место до или в момент того или иного исторического и политического процесса или события, отнюдь не означает наличия между ними причинно-следственной связи. Оппонентом во многом детерминистского подхода К. Валло и Ж. Брюна стал французский историк Люсьен Февр, который в своей книге “Земля и эволюция человечества” (1922) впал в другую крайность, обосновывая тезис о том, что географические реалии не определяют реалии политические. Речь, по его мнению, может идти лишь о формах адаптации человека к тем или иным условиям географической среды, о его способности использовать те или иные географические факторы173.

Следует отметить также, что Ж. Брюн и К. Валло, опираясь на идеи Видаль де ла Блаша, выдвинули, свой вариант видения геополитических перспектив мирового развития. Рост взаимозависимости, как указывают Ж. Брюн и К. Валло, приведет к тому, что на смену узким альянсам, которые имеют целью лишь обеспечение равновесия сил, придут “широкие федерации государств”, основанные, с одной стороны, на объединении усилий, с другой — на распределении и удовлетворении потребностей. Речь может идти, по мнению французских авторов, о последовательном развитии политической организации: “от семьи к племени, от племени к городу, от города к государству, от государства к Федерации государств и, наконец, от Федерации государств к Сообществу наций”174. Берущий начало от Видаль де ла Блаша гуманистический подход, не лишенный оптимизма и некоторой наивности, стал важной чертой французской политической географии.

Современными французскими авторами, специалистами в области теории международных отношений, геополитика рассматривается в качестве одного из методов, подходов к исследованию международно-политических проблем175. Тот ракурс, который высвечивает геополитическое измерение международных отношений, конечно, не абсолютен, но взятый в качестве одного из вариантов осмысления мировой политики геополитический подход дает возможность ответить на ряд теоретических вопросов. Не будет, наверное, преувеличением сказать, что многие особенности исторического развития Франции были обусловлены в том числе и характером ее географического расположения.

Специфика французской внешней политики последних веков может быть представлена как проекция проблем, возникающих в результате двойственного географического положения Франции в Европе. С одной стороны, Франция — континентальная держава, претендующая в течение столетий на особое место на континенте и конкурирующая по силе с Германией. С другой — Франция во все времена претендовала (нельзя сказать, что успешно) и на роль морской державы. Этот дуализм геополитического положения Франции рождал на протяжении длительного исторического периода и двойственность ее основных внешнеполитических ориентации. Однако морская ориентация Франции все-таки существовала скорее как возможная альтернатива, становившаяся особенно актуальной в периоды ослабления позиций Франции на континенте. Изменение баланса сил в Европе неизбежно вызывало попытки со стороны Парижа использовать свои возможности и как морской, и как континентальной державы. Так, реальная динамика соотношения сил на континенте между ведущими державами обусловила довольно быструю переориентацию внешнеполитической активности Франции в эпоху Наполеона от дальних морских походов (египетский поход) к экспансии на континенте.

Особенности геополитического положения Франции можно трактовать как некоторое преимущество, но часто, в конкретной исторической обстановке, эта двойственность была причиной уязвимости Франции перед лицом сугубо морской державы — Англии и континентального колосса Европы — Германии, а также России, более четко осознававших и последовательно отстаивавших свои во многом неизменные интересы. Как писал, может быть, слишком пессимистично, Арон, Франция так и не смогла в итоге обрести столь же сильные позиции на континенте, как Германия, и не стала морской державой, сравнимой с Англией'76. Этот вывод Арона, сделанный в начале 60-х гг., отражал крайнюю степень уязвимости Франции в послевоенном мире. Распад французской колониальной империи, возрождение мощи Германии и усиление ее позиций в Европе ставили Францию в крайне невыгодное положение: ни на морском, ни на континентальном направлениях Франция не была способна отстоять свои специфические интересы. И кардинальным способом разрешения проблемы геополитической уязвимости Франции стала политика создания собственной ядерной мощи, которая как бы выводила за рамки эту двойную геополитическую уязвимость Франции, превращая страну, по замыслам французских стратегов, в “третью ядерную державу мира”. Ядерный фактор — обладание автономной ядерной мощью — служил для Франции универсальным средством обеспечения внешнеполитических интересов на разных направлениях. Дополненный политикой активного балансирования между центрами силы он глобализировал влияние Франции в мире и придавал ей тот вес в 60—80-е гг., который явно превышал реальные возможности страны. Франция, как ни одна из других средних держав, сумела с большой выгодой для себя встроиться в систему жесткого двухполюсного противостояния. Однако тем большим оказался ущерб для Франции после кардинального изменения геополитической и геостратегической ситуации в мире и в Европе на рубеже 80—90-х гг. Распад ОВД, дезинтеграция Советского Союза, объединение Германии вновь поставили перед Францией целый ряд трудноразрешимых геополитических проблем. И единственным реальным средством преодоления геополитической уязвимости Франции перед лицом усилившейся мощи Германии в Европе стала политика Парижа, нацеленная на максимально возможное сближение с Германией и форсирование процесса западноевропейской интеграции, способного, по замыслам французских властей, если не растворить мощь объединенной Германии в коллективных усилиях Сообщества, то хотя бы создать приемлемые рамки для постепенного возрождения мощи объединенной Германии и гарантировать Францию от возможных эксцессов самостоятельной континентальной политики Германии.

Поэтому разработанная представителями французской школы политической географии от Видаль де ла Блаша до Готтмана историческая модель развития европейского геополитического пространства, обосновывающая неизбежность интеграционного процесса в рамках европейской цивилизации, была не только чисто теоретической схемой, альтернативной к германской геополитической концепции, но теоретическим и политико-идеологическим обеспечением политической стратегии Франции в Европе, противостоящей возможным политическим амбициям Германии и ее гипотетическим претензиям на гегемонию на Европейском континенте. В основе же различий политических стратегий двух стран и отличий в подходах их представителей к проблемам геополитики лежат прежде всего различия в геополитическом положении соответственно Франции и Германии.

§ 4. Русская геополитика

Как уже отмечалось, в России уже в XIX веке существовала традиция географического детерминизма, представленная прежде всего трудами Л.И. Мечникова. В XX столетии эта традиция раскололась, как раскололась вся русская культура. Одна ветвь геополитической мысли стала развиваться в Советской России, другая — в Русском Зарубежье.

Можно считать, что единственным автором, развивавшим геополитический подход в Советской России, был профессор страноведения географического факультета Ленинградского государственного университета 20—30-х гг. В.П. Семенов-Тян-Шанский, который, как и Ратцель, использовал термин “антропогеография”. В результате обобщения представлений зарубежных (Ратцеля, Э. Реклю и др.) и русских (А.И. Воейкова, П.П. Семенова-Тян-Шанского, В.И. Ламанского и др.) исследователей о связях территориально-политических (прежде всего государственных) образований и культурных особенностей человечества с их природными предпосылками и историческими особенностями процесса освоения пространства, В.П. Семенов-Тян-Шанский создал целостную глобальную концепцию геополитики177.

Ее принципиальные моменты сводятся к следующему:

1) представление об “антропогеографии” как об “итоговом”, синтетическом и многоуровневом знании в структуре географической науки, как о географии “территориальных и духовных господств человеческих сообществ”178 или “страноведении территориального господства”179;

2) привнесение в традиционный географический детерминизм антропологических установок, рассматривающих деятельность человека, в особенности экономическую, как важнейшее звено в процессе формирования территориального господства на базе тех или иных географических факторов180;

3) выделение и характеристика форм “могущественно-территориального владения” как совокупного результата действия природных, исторических, экономических и культурных факторов развития, территорий181;

4) исследование развития “чрезматериковой” системы территориально-политического могущества России, ее преимуществ, недостатков и перспектив;

5) разработка на русском материале представлений о колонизационных базах как генераторах и гарантах территориально-политического могущества182;

6) политико-географическое районирование и картографирование России (выделение “цельных в политико-географическом отношении местностей”).

Теория В.П. Семенова-Тян-Шанского в отличие от аналогичных западных концепций не абсолютизировала природно-географический, биологический, исторический, расовый, этнический или иные факторы геопространства либо их сочетания (вроде “жизненного пространства”) в качестве причин развития территориально-политических систем. Антропогеографизм русского ученого требовал рассматривать их в единстве, в том числе с факторами экономического.

Главная     Каталог раздела     Предыдущая     Оглавление     Следующая     Скачать в zip

 

Hosted by uCoz