Одно из самых ярких имен Нового времени — итальянец Николло Макиавелли (1469 — 1527), прекрасно разобравшийся в механизмах политического и существенно (наряду с Аристотелем) продвинувший политическую мысль в освобождении ее от догм и стереотипов. Макиавелли, несомненно, был одним из самых первых (если не самым первым) в числе тех, кто уяснил принцип самодостаточности власти и построил концепцию политики в соответствии с таким пониманием. Знаменитое положение Макиавелли — "цель оправдывает средства" — следует понимать именно как попытку (в целом удачную) выстроить приоритеты в деятельности политического лидера, подчинить всю эту деятельность не аморальной цели, но напротив — высшему благу, которое великий флорентиец связывал с "безопасностью государства". "Если безопасность государства зависит от предстоящего решения, не следует учитывать, справедливо оно или нет, гуманно или жестоко, благородно или постыдно. Отодвинув все в сторону, нужно задаваться только одним вопросом — спасет ли принятое решение жизнь и свободу государства?" (33). Итальянский мыслитель именно поэтому неправомерно обвиняется в крайнем цинизме, лицемерии и т.п. Он лишь превратил добро и зло из категорий абсолютных в категории относительные, но он вовсе не предавал анафеме сами эти понятия. Поэтому “заслуга Макиавелли, — как пишет в своей книге М. Юсим, — состояла не в освобождении "науки" от морали, а в освобождении ее от абстрактного морализирования” (34).
Отмеченный прагматизм Макиавелли сказывается во всем — в оценке роли религии в обществе, в описании возможностей установления "чистых" и смешанных форм правления, в практических рекомендациях государственному деятелю. Любое политическое действие он связывает с соотношением политических сил. Именно сила, в его понимании, является ключевым компонентом в проведении государственной политики, и именно ее анализ должен, прежде всего, интересовать аналитика. Можно сказать поэтому, что непроизнесенная мыслителем категория "ресурс" фактически является для него одной из центральных.
Макиавелли не создал какой-то принципиально новой типологии политических режимов или форм правления, следуя в этом за рассуждениями Полибия. Но, во-первых, он придал им совершенно новую трактовку в условиях становления абсолютистского государства, продемонстрировал, что типология древних вполне работоспособна и при анализе политической борьбы в совершенно новых условиях; вовторых, сделал ряд важных замечаний относительно перехода от одной формы правления к другой (35). Им впервые были вскрыты социальные корни установления тирании и показано, что ее приход подготавливают национальная раздробленность, ослабление государства от иноземных захватчиков, явления, которые Макиавелли называет "распущенностью" и "развращенностью". Флорентийский мыслитель достаточно подробно анализирует социальные основания различных политических систем, обращаясь за примерами не только к европейской, но и к восточной действительности. Можно сказать, что в этом отношении он выступает предшественником М. Вебера, сделавшего данную тематику основной в своем творчестве. Согласно Макиавелли, явления "распущенности" неизбежны в условиях становления новой государственности, а поэтому ее становление будет проходить две ступени: 1) установление единоличной власти "нового государя", монархичсскои диктатуры в целях объединения и возвышения обескровленного государства; 2) введение смешанной формы правления, умеренной республики, не только отличающейся стабильностью устоев, но и соединяющей в себе идеалы свободы и равенства.
Следует упомянуть и еще об одной особенности взглядов Макиавелли. Он одним из первых уделил значительное внимание психологическим характеристикам политики, описав народы и властителей с помощью красочных эпитетов "злой", "кровожадный", "развращенный" и т.п. Обстоятельно проанализировав феномен политического лидерства, Макиавелли дал оригинальную типологию лидеров ("львы" и "лисицы") и показал, сколь велика их роль в укреплении государственного могущества.
С точки зрения теории режимов, весьма важно сопоставить методологию двух политических мыслителей — Томаса Гоббса (1588— 1679) и Джона Локка (1632—1704), разделенных отношением к английской буржуазной революции XV11 века и рассуждавших в принципиально различных плоскостях. Если Гоббс был сторонником государственного абсолютизма и политики своего рода "опекунского авторитаризма", то Локка следует рассматривать как теоретика политических систем либерального типа. Гоббс рассматривал человека как существо глубоко эгоистическое, обуреваемое страхом, жадностью и честолюбием. "Человек человеку — волк", а если это справедливо, то состояние "войны всех против всех" следует считать для человеческого сообщества неизбежным. И потому правителю следует жестко, используя силу и незыблемость своих прав, насаждать в обществе порядок, "гражданские законы" — это единственный способ избежать всеобщей анархии и войны.
Конечно, полагал Гоббс, существуют и "естественные законы" (Гоббс насчитывает их до 19-ти), действие которых связано с инстинктом сообщества к самосохранению. Например, естественным являлось бы стремление людей к достижению мира, отказ от некоторых препятствующих общей безопасности прав, осознание ответственности за выполнение взятых на себя естественных соглашений и т.д. Но без государственного абсолютизма, сосредоточения монархом в своих руках всей полноты власти все эти законы обречены остаться всего лишь благими пожеланиями. Гоббс совершенно недвусмысленно выступает против разделения власти суверена, какими бы соображениями такие действия не обосновывались. "Делить власть государства — значит разрушать ее, так как разделенные власти взаимно уничтожают друг друга". Суверен рассматривается им как носитель верховной власти по отношению к своим подданным, который не связан с народом никаким договором и никакой ответственности перед ним не несет.
Локк, напротив, строит свои рассуждения исходя из необходимости скорректировать гоббсовскую теорию "естественного права". Для него фундаментальным понятием выступает "общественный договор", заключаемый между государством и народом во взаимных интересах. Локк утверждает, что государство является опекуном над народом лишь постольку, поскольку выполняет его интересы. Ни о каких интересах опекуна не может быть и речи. Государство обладает лишь обязанностями и лишено всяких прав; оно, по сути дела, выполняет сугубо служебные функции и потому абсолютно демистифицировано. "Народ вправе отменить или изменить законы, если найдет, что они противоречат порученному им делу, ибо вся власть, данная опекуну— закону, ограничена интересами народа, и если этими интересами пренебрегают, опеку необходимо отобрать и вернуть тому, кто дал ее и может вручить другим, более достойным доверия, по его мнению".
Локк, как и Гоббс, полагает, что сохранение личной безопасности и имущества — главный побудительный мотив совместного существования человеческого сообщества. Он также убежден, что необходимо лишь соединить общественный договор с осознанием естественно присущих для совместно проживающих людей законов. Принципиальное же отличие их позиций связано с выяснением того, каков механизм выявления "естественных законов" и организации человеческой жизни в соответствии с ними. Гоббс высказывается в данном отношении в пользу государства, Локк — общества. Гоббс убежден, что суверен знает эти законы и обязан научить им своих подданных, выполнив тем самым возложенную на него воспитательно-просветительскую роль. Локк полагает, что законы следует находить, и никакое правительство не в состоянии будет сделать это, минуя общество.
Различие позиций кардинальное. Но нам, в соответствии с поставленными целями, представляется особенно важным отметить другое. И Гоббс, и Локк в стремлении обосновать жизненность противоположных концепций правления были правы каждый по-своему. Гоббс, с глубоким подозрением относившийся к "чистым помыслам" человека, убедительно показал, что во времена кризиса авторитарное правление способно утвердиться как гарант обеспечения стабильности в обществе. В свою очередь, Локк, доверившись обществу и прочности сложившихся в нем (помимо деятельности государства) связей, показал возможность иного выхода из создавшейся кризисной ситуации. В известном смысле, и тот, и другой были реалистами, и их позиции могут быть рассмотрены как взаимодополняющие друг друга. Гоббс увидел, вслед за Макиавелли, что власть самодостаточна, что роль силы в государственном управлении нередко оказывается решающей. Локк, из этих же соображений, имел все основания не доверять власти и свои надежды на стабильность связывал с обществом, развитием института частной собственности и правом большинства народа "на неповиновение" несправедливым законам. Практика английской политики показала правоту Локка, но можно ли считать, что развитие политической жизни в других странах, где общество все еще находится в зародышевом состоянии, опровергло сформулированные Гоббсом положения концепции "опекунского авторитаризма"? Заслуга мыслителей состоит в выявлении особенностей функционирования различных режимов, в их взаимосвязи с социальными структурами. Хотя нельзя не заметить и того, что ни тот, ни другой не обнаружили интереса к проблемам политического перехода и поиску механизмов трансформации одних политических систем в другие.
Противоречия Гоббса и Локка в определенном смысле преодолел Шарль Луи Монтескье (1689—1755), который, хотя и рассматривал по традиции скорее "чистые типы" политического правления, подошел к ним с историко-географической меркой и четко обосновал, что политические учреждения и законы в обществе не просто являются результатом "общественного договора" или ниспосланы мудрым правителем. Эти законы весьма разнообразны в каждом конкретном обществе и всецело определяются его особенностями — климатом, "нравами", величиной территории, исторической обстановкой. Монтескье весьма подробно рассматривает поэтому вопрос о среде функционирования политического режима — географической, психологической, социальной.
Развиваясь в рамках политической философии, Монтескье (как и Гоббс, и Локк) не был свободен от морализаторства и определенного смешения его собственных предпочтений с исследованием эмпирической реальности. Но в основном исследовательское начало, стремление делать выводы исходя "не из своих предрассудков, а из самой природы вещей" было в нем значительно сильнее. Такой подход, в частности, характерен для анализа французским мыслителем того, что он определяет как "принцип правления". Здесь нельзя не упомянуть о содержательной близости "принципа правления" веберовскому понятию "политического господства". Задолго до Вебера Монтескье выявляет те "страсти", которые лежат в основе того или иного правления. Так, деспотизм опирается, главным образом, на страх, ибо в деспотическом государстве господствует произвол. Умеренное же правление, осуществляемое конституционными монархиями и республиками, опирается соответственно на "честь" и "добродетель". Весьма важно то, что Монтескье, по сравнению с его предшественниками, интересовали не столько законы сами по себе, сколько "дух законов". В этом, главным образом, заключается вклад французского мыслителя в разработку типологии политических режимов.
С именем Монтескье связывают также развитие концепции "разделения властей", предпосылки которой содержались уже у Цицерона и, позднее, у Локка. Эта концепция, служащая обоснованием принципа законности, обеспечения политической свободы и превращения права в истинный регулятор взаимоотношений между государством и его гражданами — несомненный вклад в осмысление либерально-демократических систем. В дальнейшим идеи разделения властей, "сдержек и противовесов" будут развиты эмпирически ориентированной политической теорией американских "федералистов".
Если теоретические работы Монтескье можно, прежде всего, оценивать как вклад в осмысление либерально-демократических систем — ив этом смысле он наследует Локку — то Жан Жак Руссо (1712— 1778), хотя и в весьма своеобразной манере, скорее всего продолжил "дело" Гоббса.
Его место в палитре мировой и европейской политической философии помогают понять и глубокие замечания английского исследователя Д. Хелда. Изучая демократическую теорию Запада, Хелд прослеживает в ее формировании несколько стадий (далее, в этой главе, мы скажем об этом несколько более подробно). Одна из наиболее значительных стадий — модель либеральной демократии, которую разрабатывали такие мыслители, как Макиавелли, Гоббс, Локк, Монтескье, Джеймс Милль, Бентам, Руссо, Волстоункрафт, Дж.Ст.Милль, Токвиль и др. Однако Руссо, по сравнению с четырьмя своими предшественниками — Макиавелли, Гоббсом, Локком, Монтескье — представляет совершенно иное, с точки зрения Хелда, направление в рамках модели либеральной демократии. Хелд называет это направление "развивающейся демократией" (protective democracy), по сравнению с "защищающейся демократией" (developmental democracy) (37). Различие данных моделей связано, прежде всего, с принципом их легитимизации, тем, как они обосновывают свое право на справедливость. Защищающаяся демократия утверждает, что граждане нуждаются в защите от правителей, а также друг от друга. Только такая защита сможет обеспечить проведение правителями той политики, которая могла бы учитывать интересы всего сообщества. Развивающейся демократии этого становится недостаточно. Ее принцип легитимизации звучит иначе: оптимальная государственная политика требует широкого участия граждан в политической жизни. Такое участие необходимо не только для защиты индивидуальных интересов, но и для создания неформального, структурированного и развивающегося гражданства. Кроме того, вовлеченность в политические дела сообщества существенна для высшего и гармоничного расцвета индивидуальных способностей.
Принимая такую классификацию наиболее известных политических теорий, следует сказать, что Руссо принадлежит место зачинателя новой модели организации политической жизни. Эта модель не была абсолютно новаторской, ибо во многом, как показал другой исследователь политической мысли К.Поппер, базировалась на античных, в особенности платоновских представлениях о социальной справедливости (38). И все же это была совершенно иная модель, развиваемая в иное время и для условий общественного устройства нациигосударства.
Любопытно, что создав теоретическую модель жесткого авторитарного государства и будучи в этом близок Гоббсу, Руссо во многом исходил из принципиально отличных от гоббсовских установок. Руссо полагал, что человек по природе своей добр, и только социальные учреждения превращают его в того, кем он является. Он был убежден (в противоположность Гоббсу) в благотворности естественного состояния, ибо в этот период существовало полное равенство людей (за исключением физического). Наконец, Руссо защищал модель радикально-демократического правления, в условиях которого получили бы практическое воплощение идеи народного суверенитета и прямого народоуправства. Гоббс же, как известно, обнаружил себя последовательным сторонником абсолютизма и идей неограниченной власти монарха. Тем не менее, я не случайно сказал о типологической близости позиций данных мыслителей. Эта близость связана с тем, что и тот, и другой, хотя и по разному, обосновали модели авторитарного правления. Принципы развивающейся демократии перешли у Руссо (как позднее произошло и с Марксом) в собственную противоположность. Вот почему Б. Рассел был безусловно прав, когда писал, что "его учение, хотя оно на словах превозносило демократию, имело тенденцию к оправданию тоталитарного государства" (39). Поэтому вклад Руссо в теорию политических режимов, прежде всего, состоит в развитии этой линии аргументации (40) .
Причем Руссо, в отличие от многих других мыслителей, говорил не только о статических формах общественного устройства, или иными словами, о нормативных преимуществах радикально-демократического способа правления. Его теория интересна и тем, что он один из немногих попытался проанализировать социальный механизм перехода к желаемому им общественному устройству. Здесь Руссо весьма последователен, и все элементы его концепции хорошо состыкуются друг с другом.
Во-первых, он довольно определенно формулирует негативное отношение к институту частной собственности. “Первый, кто напал на мысль, огородив участок земли, сказать: "это мое" — и нашел людей, достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества”, — писал мыслитель в своем труде "Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми". “От скольких преступлений, войн и убийств, от скольких бедствий и ужасов избавил бы род человеческий тот, кто, выдернув колья и засыпав ров, крикнул бы своим ближним: "не слушайте этого обманщика, вы погибли, если способны забыть, что плоды земные принадлежат всем, а земля — никому!"” Экономический фундамент желаемого для Руссо общественного устройства хорошо знаком тем, кто воспитан в условиях социалистической системы: "Я хочу, одним словом, чтобы собственность Государства была настолько велика и сильна, а собственность граждан настолько мала и слаба, насколько это возможно".
Во-вторых, он крайне негативно относится к идее представительства народных интересов, причем его аргументация весьма близка гоббсовской. Но если Гоббс писал: "Делить власть — значит разрушать ее", то Руссо формулирует данную мысль следующим образом: "Цель правительства — осуществление общей воли, мешают ему в достижении этой цели — препятствия частных волеизъявлений" (41).
В-третьих, условия, на которых он предлагает гражданам заключить общественный договор с государством, не оставляют для них никакой политической свободы. Путь к достижению идеального общественного состояния — это "полное отчуждение каждого из членов ассоциации со всеми его правами в пользу всей общины". Сам же договор в редакции Руссо звучит следующим образом: "Каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого" (42).
Словом, перед нами довольно законченный проект жестко-авторитарной системы и путей перехода к ней. Руссо описал его на редкость точно и задолго до практической реализации. Для такого перехода требуется слабость института частной собственности, неразвитость структур гражданского общества, сосредоточенность в руках государства всей полноты власти. Не хватает лишь мощной идеологической индоктринации и всемогущего репрессивного аппарата, железной рукой ведущего неразумных "к счастью". Однако любой желающий безо всякого труда обнаружит о работах Руссо эти недостающие элементы.
Другими представителями теории развивающейся, активной демократии были замечательный французский мыслитель А.де Токвиль (1805—1859) и приверженец его идей англичанин Джон Стюарт Милль (1806—1873). Богатство идей Токвиля, корректность его формулировок, наконец, изящество стиля изложения привлекали и будут привлекать к себе внимание. С Руссо его роднит то, что внимательно изучив опыт американской демократии, он также был убежден в возможности и необходимости широкого участия индивидов в государственном управлении. Но, пожалуй, на этой констатации все их сходство и заканчивается, ибо и по своим позициям, и по своим исследовательским интересам Токвиль ближе всего к демократии, точнее, к некоему соединению демократии и аристократии.
Проблема такого соединения — одна из главных в его творчестве, проходящая сквозной темой через две главные, написанные в начале и в конце жизни, работы ("О демократии в Америке" и "Старый порядок и революция"). Проявляя первостепенный интерес к социальным основаниям политики, Токвиль анализирует взаимосвязь и возможности совмещения ценностей свободы и равенства. Причем, делает он это, подобно Макиавелли, в опоре на сравнительно-исторический инструментарий, что придает его выводам особую убедительность. Отсюда возникает интерес мыслителя к исследованию не только функционирования политических систем, но и проблем, связанных с их установлением и консолидацией. Так, например, неудачу Французской революции Токвиль рассматривает как результат чрезмерно укрепившихся еще до ее совершения деспотических, противоречащих развитию свободы учреждений и отсутствия в широких массах стремления к свободе. Революции происходят, когда люди, недовольные своим экономическим положением, обращают свой гнев против господствующих политических учреждений, используя для этого лозунги свободы и демократии. Если же эти учреждения делают шаг навстречу народным требованиям, то тем самым они лишь демонстрируют собственную слабость. Дав людям свободу и, кажется, несколько облегчив им их участь, государственные институты оказываются не в состоянии быстро и кардинально улучшить их экономическое положение. Происходит резкий, невиданный ранее взлет массовых ожиданий, крепнут иллюзии, что политическая свобода быстро улучшит бедственное положение людей. Но главное, что обнаруживается — это все более угнетающее воздействие процессов социальной дифференциации.
Получается, что люди стремились не столько к свободе, сколько к установлению социального равенства, которое, как оказалось, вполне совместимо с развитием деспотических учреждений.
С этим связан так называемый "парадокс Токвиля", до сих пор активно использующийся в сравнительном анализе политико-переходных процессов, развивающихся в условиях политической либерализации режима. Сам мыслитель формулирует его следующим образом: "Можно сказать, что французы находили свое положение тем более невыносимым, чем более оно улучшалось... Не всегда приводит к революциям переход от худого к худшему. Чаще всего случается, что народ, переносивший без жалоб и как будто нечувствительно самые тягостные законы, буйно сбрасывает с себя их бремя, как только оно облегчается" (43). О том, сколь точно схвачена здесь проблема, легко может судить тот, кто является непосредственным наблюдателем переходных процессов, происходящих, в том числе, в постсоветской России. Существо "парадокса" состоит, таким образом, в том, что уровень общественного недовольства достигает высшей отметки, когда снижается, несмотря на повышение степени политической свободы, уровень социального равенства. Выясняется не столь уж парадоксальная вещь: народные массы видят в революции отнюдь не только движение к свободе и даже не только улучшение своего социального положения, но, прежде всего, улучшение этого положения в условиях сохраняющего или крепнущего социального равенства.
Эти позиции развивал в своих работах и Джон Ст. Милль, сын известного философа Джеймса Милля. Главная его работа с интересующей нас точки зрения — трактат "О свободе", рассматривающий проблему тирании большинства, в исследовании которой философ предвосхищает многие положения теории тоталитаризма. Подобно Токвилю, Милль озабочен опасностями безоглядной демократизации, одним из феноменов которой он считает тиранию общественного мнения. Подавление личности обществом имеет множество различных граней. Одна из важнейших — навязывание ей распространенных в обществе стереотипов, которая не менее опасна, чем монополизация информации. "Даже век ошибается, также как и личность" (44), — считает Милль, и общество не в состоянии называться свободным, если в нем не соблюдается свобода дискуссий. В этой связи мыслитель считает необходимым отвергнуть идею, согласно которой правда все равно рано или поздно восторжествует. В атмосфере рабского подчинения и всеобщего конформизма истину постигают мыслители-одиночки, но отнюдь не народ.
Милль, таким образом, развил либеральную концепцию демократии, убедительно показал необходимость активных, прежде всего интеллектуальных усилий для предохранения общества от деспотизма. Главный его вывод заключается в том, что ценность государства определяется ценностью его граждан. В этом, в конечном счете, состоит залог и его величия, и стабильности. "Государство, которое превращает людей в карликов, чтобы они были послушными орудиями в его руках, даже если его цели благородны, обнаружит, что великие дела не совершаются мелкими людишками и что совершенная машина, ради которой пожертвовано всем, в конечном счете ничто, так как не хватает жизненной силы, которую уничтожили, чтобы эта машина действовала без помех".
В политической философии несколько особняком стоят достижения американской мысли, представители которой сыграли роль, подобную той, что в период возвышения Римской империи сыграл Цицерон. Подобно Цицерону, американские политические мыслители (например, Т. Джефферсон, А. Гамильтон, Дж. Мэдисон, Б. Франклин) играли активную практическую роль в государствостроении. Само название философов применимо к ним с определенной долей условности. Ведь в то время как в Европе обсуждались проблемы естественного права и социального договора, природы человека и критериев справедливости общественного устройства, по другую сторону Атлантики дискутировались преимущества двухпалатной системы законодательных органов по сравнению с однопалатной, достоинства проведения прямых президентских выборов или непрямого голосования через представителей, система оплаты деятельности выборных официальных лиц, основы судебной системы и роль правительств штатов и федерации. Печать прагматизма неизбежно лежала на всем том, что выходило из-под пера американских мыслителей и политических деятелей.
Характерен в этой связи вклад в развитие политической мысли, сделанный Т. Джсфферсоном (1743—1826), блестящим политиком, человеком необычайно ясного ума и поистине энциклопедических познаний. Главный труд Джефферсона (исключая огромную переписку), по признанию современников и его собственному признанию — написание Декларации независимости, оказавшей и продолжающей оказывать влияние на стремящиеся к освобождению народы. И если европейские мыслители провели фундаментальную работу по обоснованию права народа на восстание и по выявлению других, "естественных" прав человека, то Джефферсон воплотил право на восстание в чеканные формулировки Декларации и документально утвердил "определенные неотъемлемые права, среди которых — право на жизнь, свободу и на стремление к счастью" (45). Кроме того, Джефферсон составил проект новой конституции штата Вирджиния, положения которого впоследствии использовались Дж. Мэдисоном в процессе работы над составлением Конституции США. С точки зрения теории режимов (прежде всего, демократических) представляют интерес и проблемы федерального устройства, не привлекавшие к себе значительного внимания со стороны европейских философов. Здесь важно отметить, что Джефферсон, во-первых, доказал (в противовес Монтескье), что значительные территориальные пространства отнюдь не препятствуют установлению республики, даже наоборот; во-вторых, он выступил против чрезмерной концентрации власти в руках федерального правительства и ограничения суверенитета штатов.
Противоположные позиции отстаивал А. Гамильтон (1757—1804), представитель консервативных кругов плантаторов—рабовладельцев и торгово-промышленной буржуазии. Дискутируя с Джсфферсоном и его сторонниками, Гамильтон фактически воспроизвел все те аргументы в защиту олигархических режимов, которые уже высказывались европейскими философами. В своей боязни привлечь народ к управлению и призывах к установлению сильной государственной власти он фактически приблизился к Гоббсу, причем, немало сделал для перевода теоретических аргументов на язык практической политики. Заявляя, что "править должна та власть, в руках которой прочно находится кошелек", Гамильтон предлагал предоставлять места в правительстве согласно имущественному положению граждан. Кроме того, он выступал за установление конституционной монархии, а позднее — за установление пожизненной президентской власти, выступал против включения Билля о правах в Конституцию страны, а также защищал идею крепкой центральной власти, способной не только пресекать народные восстания, но и налагать (если потребуется) вето на законы штатов.
Приводя описание той мыслительной традиции, которая свое основное внимание уделила исследованию и обоснованию жизненности политических режимов и систем авторитарного типа (Конфуций, Шан Ян, Платон, Гоббс, Руссо, Гамильтон), нельзя не упомянуть и о политической философии Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770—1831). В разные периоды своей жизни Гегель поддерживал якобинцев и Наполеона, но в конце концов сделался преданным поклонником прусского полицейского государства. Гегель выступает несомненным противником демократических форм правления. И его вклад в теорию режимов есть, несомненно, вклад наблюдателя и исследователя одной из разновидностей авторитаризма. В гегелевской теории нелегко отделить рациональное от идеологического, ибо замысел философа в значительной степени состоял в том, чтобы освятить существующее государство и, оценив его на шкале "Добро—Зло", воззвать к необходимости смирения перед ним.
По всем показателям гегелевские рассуждения пополняют наши знания об авторитарных системах. Если Гегель говорит о правах личности, то непременно указывает, что "личность обретает свободу в выполнении долга". "Свобода, — пишет он в другом месте, — реально существует в самопожертвовании". Если мыслитель рассуждает о гражданском обществе, то, прежде всего, считает необходимым подчеркнуть его зависимый от государства характер. С точки зрения мыслителя, цель частных лиц государства можно рассматривать в качестве средства, поскольку "эта цель опосредована всеобщим", т.е. государством. Если Гегель рассуждает о законах общества, то обращает внимание на их божественный, находящийся вне сферы гражданской компетенции характер. Он отрицает договорную природу государства, а о Конституции пишет, что ее "нельзя рассматривать как нечто созданное, хотя бы она и возникла когда-то. К ней следует относиться как к чему-то существующему само по себе, божественному и вечному, находящему превыше всего сделанного человеком". Наконец, говоря о суверенности парода, Гегель утверждает следующее: “...противостоя суверенности государя, суверенность народа — одна из путаных мыслей, основанных на нелепой идее "народа". Народ без монархии — бесформенная масса, а не государство”.
В гегелевской концепции особенно показательно отсутствие всякой случайности или альтернативности. Все здесь плотно взаимосвязано и взаимосогласовано и все замыкается на государстве. Кроме того, сама форма преподнесения философских идей вряд ли может быть названа демократической. Длинные фразы, отсутствие "самодиалогов" или вопросительных форм, перенасыщенность сложнейшей и самобытно нагруженной философской фразеологией создают некий ореол сакральности, поднимают рассуждения философа на совершенно иной статус — статус учения.
Все отмеченные характеристики позволяют, по мнению ряда исследователей, увидеть в гегелевской философии предтечу фашистских построений. "Несмотря на звучные философские термины, — пишет, например, В. Эбенстайн, — политическая теория Гегеля содержит все основные элементы фашизма: расизм, национализм, "вождизм", правление не по согласию, а силой авторитета и, главное, обожествление власти как высшего проявления человеческих ценностей" (46). Такие обвинения представляются не вполне корректными, т.к. не принимают “В философски-логическом плане, — пишет один из исследователей творчества немецкого мыслителя, — гражданское общество) расценивается Гегелем как момент государства, как то, что "снимается" в государстве” (Нерсесянц В.С. "Философия права": история и coвременность. — Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990. С. 21).
в расчет того значения, которое Гегель придавал праву и правовой легитимации государственной власти (47). Гегелевскую теорию поэтому не следует отождествлять с тоталитаризмом или фашизмом. В то же время описанная Гегелем теория не допускает и какой-либо спонтанности, не предусмотренной государством гражданской самодеятельности. Поэтому правильнее всего рассматривать ее как разновидность обоснования абсолютистского государства, своего рода "правового этатизма", как сформулировал B.C. Нерсесянц. И в этом качестве Гегель по праву может считаться наследником философии Т. Гоббса.