Данная работа выполнена по заказу Центра Стратегических Исследований ПФО.
Автор работы А.М. Пятигорский, философ.

1. Замечание первое. "Государство и знание" будет здесь рассматриваться как совершенно самостоятельная тема. То есть, самостоятельная прежде всего в том смысле, что она ни в коей мере не является ни подтемой темы "государство", ни подтемой темы "знание", ни, менее  всего, выступает в качестве дополнительной или конкретизирующей гносеологической категории в отношении   знания как исходной и самой общей категории. Кроме того, эта тема является совершенно самостоятельной и в историческом или контекстуально-диахроническом отношении. Иначе говоря, "государство и знание" здесь - это термин отношения, обозначающий феномен, значимость и специфичность которого оказываются выявленными в контекстах определенного исторического периода и определенной фазы этого периода, фазы, которую можно было бы условно датировать второй половиной двадцатого столетия, но которая мне представляется еще далекой от завершения.

II. Замечание второе. Здесь с самого начала необходимо оговорить, что в рамках темы "государство и знание"  "знание" ни в одной точке своего содержания не совпадает и не пересекается с понятием "информация", поскольку эти два понятия здесь рассматриваются нами как имеющие каждое свою собственную онтологию, феноменологию и этику. Более того, в нашей трактовке этой темы мы будем исходить из предположения, что "знание" и "информация" не могут в принципе фигурировать в одних и тех же контекстах, так же как и на одном и том же уровне рассмотрения различных контекстов. [Сказанное никак не откосится к гораздо более сложному соотношению знания и науки в рамках нашей темы. где они, хотя и будучи различны в своих онтологиях , обнаруживают много общих черт в своих феноменологиях. ]

III. Замечание третье. Это замечание имеет принципиально-методологический характер и относится к тому, что я бы условно назвал онтологией знания, но взятой в ее различительном аспекте. Для начала этот аспект знания можно охарактеризовать следующим образом: Знание существует только в своих различиях, то есть только как различные знания. Совсем грубо говоря, эти различия могут быть представлены как качественные, то есть как различия в предмете и объекте знания, и как количественные, то есть как большее или меньшее знание одного и того же объекта и в пределах одного и того же предмета знания. Все это, разумеется, далеко не исчерпывает даже самой суммарной картины различий. Так например, в качестве основания для классификационных различий в знаниях могут выступать и всякого рода дополнительные признаки, вообще не связанные с предметными и объектными сторонами знания, - такие, скажем, как принадлежность знания различным индивидам или различным социальным, социетальным, этническим или возрастным группам.

IV. Замечание четвертое. Это замечание является конкретизацией предшествующего, но только, когда речь идет о знании вообще. Здесь важно отметить, что сама формулировка нашей темы "государство и знание" уже предполагает наличие предметного, внутреннего различия в знании (или между знаниями) в контексте реальных исторических отношений этих двух феноменов. Более того, наша тема предполагает и наличие определенной исторически сложившейся системы разделения знания ("разделение" здесь употребляется в том смысле, в каком оно традиционно употребляется, когда речь идет о "разделении труда").

Разделение знания в контексте нашей темы - это очень сложное синтетическое понятие, лежащее на границе гносеологии и социологии. Феномен разделения знания, хотя он может наблюдаться практически во всех известных нам исторических обществах и государствах, обретает свою четкость и предстает нам как "готовый объект" феноменологического анализа только в весьма немногих конкретных случаях, требующих сочетания определенных конкретных культурных и социо-политических условий. Более того, разделение знания между субъектами знания -- как индивидуальными, так и коллективными - входит в качестве особой стороны или отдельного более высокого по сложности уровня в онтологию знания, понимаемого как "различные знания". Особая сложность при изучении разделения знания обусловлена тем, что именно в этом разделении и только в нем феномен знания обретает свой функциональный характер, то есть может быть представлен и описан как "пучок функций'', каждая из которых связана с определенной конкретной ннтенционалыюстыо и обычно уже включена в систему сформулированных субъектом знания целей. Но для нас здесь особенно важно другое, а именно, что субъект знания (в принципе все равно какой и все равно какого знания) не устанавливает для себя разделения знания, ибо, если он стал субъектом определенного знания, то, тем самым, он уже реализовал это разделение в своей познавательной практике.

V. Замечание пятое. В рамках нашего подхода к теме "государство и знание" государство мыслится как особый субъект знания, принципиально отличный по ряду существенных признаков от других коллективных субъектов знания. Отсюда - одна очень важная оговорка: институционализация знания не входит в тему "государство и знание", поскольку в нашей методологии она принадлежит социологии науки. Этим подчеркивается то, что наша тема, строго говоря, является одной из тем политической философии. Здесь очень существенно, что - во всяком случае, если говорить о двадцатом веке знание институционализировалось именно как наука, а не как знание.

Этот почти глобальный процесс институционализации достиг своего апогея в семидесятые годы двадцатого века и породил огромную литературу. Интересно заметить, что прогрессирующее замедление этого процесса, связанное с рядом политических, экономических и культурных факторов, и предоставило нам объективную возможность для объективного его исследования. Последнее обстоятельство приглашает нас обратиться (в сотый раз!) к гегелевской идее о познании того, что уже утрачивает свою вне-когнитивную, да и вне-гносеологическую действительность (понятие "объективный" в предыдущем предложении предполагает своего рода условный "отход" от политики, абстракцию от нее в рассмотрении институционализации знания как комплексного феномена, хотя и включающего в себя "политическое", но никак не сводимого к последнему). И наконец ииституционализация знания только как науки опять же объективно открывает исследователю новые возможности изучения знания как знания в его отношении к государству.

VI. Замечание шестое. В связи со сказанным будет уместна еще одна оговорка. Разумеется, тема "государство и .зиание" предполагает взаимоотношение этих двух феномене в в их влиянии и воздействии друг на друга. Исторически, -   включая сюда и историю изучения этой темы, - приоритет всегда оставался за государством, что ошибочно не только методологически. но и исторически. Только в последние десятилетия начинается отрезвление исследователей как от государствомании первой половины двадцатого века, так и от наукомании второй его половины. В этой связи, я думаю, не будет преувеличением сказать, что сейчас наблюдается разочарование не только в идее бесконечного прогресса науки, но и в идее государства как абсолютной константы истории. В самом деле, позади и безбрежный оптимизм Римского Клуба, и розовые надежды на эффективную и этически оправданную регуляцию науки государством.

VII. Замечание седьмое. Переходя к более сложным аспектам нашей темы, нам с самого начала следует иметь в виду, что регулирующая, ограничивающая и контролирующая функция государства в отношении знания не является ни единственным, ни наиболее важным   фактором в их взаимодействии. Ибо исторически приоритет этого фактора мог сохраняться только   в   условиях   прогрессирующей институционализации научного знания. Тут однако мне хотелось бы добавить для терминологической точности, что, строго говоря, "знание как знание" не может быть институциоиалшзировано. Чтобы это произошло, знанию необходимо превратиться в науку и более того -в конкретную науку, уже занимающую свое место в общественном разделении труда и уже зафиксированную на определенном уровне социо-культурной, а иногда и политической иерархии данного общества. Исторически же этот процесс может продолжаться от нескольких лет до нескольких десятилетий.

Но гораздо важнее другое, а именно, что любое-знание, чтобы стать наукой или, скажем так, отраслью научного знания, должно сначала себя отрефлексировать определенным образом, то есть не только как знание, но и как сложный социо-культурный феномен. В конечном счете сама тема "государство и знание" является одним из случаев или примеров такой рефлексии. Именно исходя из такого понимания нашей темы, нам следовало бы сосредоточиться сначала на знании, а не на государстве, поскольку государство по определению не может быть авторефлексивно, а если оно и представляется как рефлексирующее, то только тогда, когда функция авторефлексии делегируется им какой-то другой   институционализированной   или институционализируемой инстанции. Я понимаю, что способность знания к авторефлексии является методологически очень сильной предпосылкой, однако, наша тема требует именно такого рода предпосылки для анализа сложнейшего феномена связи -   как гносеологической, так и этической - государства и знания. Последующие четыре замечания будут конкретизациями этой общей методологической предпосылки,

VIII. Замечание восьмое. Начальным вопросом в анализе отношения государства и знания в рамках нашей темы по необходимости является вопрос об их конъюнктивности  и дизъюнктивности.    В рассуждениях по этому поводу нам, для начала по крайней мере, будет необходимо обращение к диахронии конкретных исторических периодов. С точки зрения самого элементарного исторического подхода, - если взять за исходную диахроническую фазу семнадцатый век, первый век Европейского Просвещения, - государство и знание были ни конъюнктивны, ни дизъюнктивны. Разумеется, здесь семнадцатый век берется нами как в значительной степени искусственно конструируемая   "нулевая фаза", которую мы устанавливаем с точки зрения авторефлексирующего знания двадцать первого века. Однако именно такая точка зрения дает нам возможность охарактеризовать отношение государства и знания в семнадцатом веке скорее как дизъюнктивно-конъюнктивное. Тогда динамика развития этого отношения вплоть до нынешнего времени даст нам возможность характеризовать его по всей шкале - от "сильной дизъюнкции" до "слабой конъюнкции". При этом было бы уместно заранее оговорить принципиальную невозможность   "сильной конъюнкции". Точнее, последняя может мыслиться только как элемент какой-то идеальной модели или полной государственной (скорее даже "после-государственной" как у Гегеля и Маркса) утопии. Однако невозможность "сильной конъюнкции" государства и знания здесь - не вывод из исторической эмпирики, а, скорее, методологическая позиция, с точки зрения которой эта эмпирика может рассматриваться. Я это очень важно иметь в виду в особенности при рассмотрении нашей темы в свете нынешней ситуации.

Обращаясь к диахронии конкретных исторических периодов, мы ясно видим, что формулировки типа - "чем сильнее государство, тем сильнее дизъюнкция государства и знания"    " являются не только недостаточными, но и фактически ошибочными. Это так прежде всего потому, что отношение дизъюнкции и конъюнкцни устанавливается здесь в порядке авторефлексии знания, которое никоим образом не дублируется в какой бы то ни было "рефлексии" со стороны государства. Поэтому если мы попытаемся представить себе возможные и действительные, то есть фактически имевшие место в истории, случаи "сильной дизъюнкции", то окажется, что они нам всегда или почти всегда даны в рамках идеологических или мифологических текстов (при том, разумеется, что одно здесь никак не исключает другое).  Именно в этих текстах обнаруживается, что не только "сильная конъюнкция", но и "сильная дизъюнкция" скорее является "идеальным" состоянием, нежели действительным положением вещей. К этому надо добавить, что многие тексты - в особенности античные - дают слишком широкую возможность толкования отношения между знанием и государством, чтобы на их основании можно было сделать вывод о дизъюнктивном или конъюнктивном характере этого отношения. Так, например, "Государство" Платона можно вполне понимать как пример "дизъюнкции-конъюнкции", тогда как "Апология" Сократа безусловно приглашает к выводу о "сильной дизъюнкции".   В качестве дополнительного соображения можно привести то обстоятельство, что наиболее четко отношение государства и знания, фиксируется в идеологических текстах, то есть в текстах знания государства о самом себе, которые далеко не обязательно имеются во всех известных нам исторических периодах существования государства. Я уже не говорю о том, что многие из этих текстов описывали в большей степени то, что мы сейчас называем "общество", а не "государство". Так, например, идеализированные описания древними греками двух государств, Персии и Спарты, дают нам возможность не более чем крайне суммарной характеристики отношения государства и знания: "сильной дизъюнкции" в случае Спарты и "слабой конъюнкции" в случае Персии. Замечательно, что, когда речь идет о "знании как знании" и «знании вообще", то вопрос отношения знания и государства остается в тени не только у Макиавелли, но и у Гоббса, ожидая своей конкретизации и кристаллизации в эпоху Просвещения. Однако у идеологов Просвещения этот вопрос получает весьма различную трактовку, никак не позволяющую нам точно охарактеризовать отношение государства и знания в терминах конъюнкции и дизъюнкции даже в пределах этой эпохи. Интересно отметить, что для периода Просвещенного Абсолютизма во Франции (так же как и для всего восемнадцатого века русской истории, в основных  чертах  следующей  французской абсолютистской модели) характеристикой будет -"слабая конъюнкция", которая остается в силе и для наполеоновского периода.   И, наконец, переходя к двадцатому веру, отношение государства и знания можно в целом, суммарно охарактеризовать как "слабая конъюнкция -- сильная дизъюнкция" для России послереволюционного периода и "сильная дизъюнкция" для России сталинского, так же как и для Германии гитлеровского периода.

IX.  Замечание девятое. Уже этот кратчайший исторический экскурс показывает значимость выражений "сильный" и "слабый" как характеристик дополнительных к основным характеристикам конъюнкции и дизъюнкции государства и знания, Именно эти дополнительные характеристики обнаруживают свою исключительную важность, когда мы переходим к  конкретным эпистемологическим квалификациям государства как "не-рефлексирующего субъекта знания". Это станет особенно ясным, если мы попробуем представить себе какую-то не исторически, а чисто абстрактно конструируемую исходную ситуацию, которую  мы условно назовем  "действительное положение вещей", относительно которого мы предполагаем, что государство определенно должно быть заинтересовано в знании о нем. Однако этого предположения - сколь бы сильным или слабым оно ни являлось " явно недостаточно для описания избранной нами исходной ситуации. Поэтому, нам необходимо ввести еще несколько предположений, каждое из которых будет специфической конкретизацией начального.

(1) Первое и самое общее предположение будет~ предположением о том, что знание действительного положения вещей, в котором государство должно быть "по определению" заинтересовано, действительно есть (именно "есть", а не "может быть"!). Я бы назвал это предположение весьма сильной гипотезой, которую нам однако будет необходимо принять в качестве рабочей гипотезы, ибо в противном случае будет невозможно говорить о дизъюнктивности или конъюнктивности знания и государства в любой конкретно взятой исторической или наличной ситуации. При этом чрезвычайно важно иметь в виду, что "действительное положение вещей" должно по необходимости включать в себя и действительное положение вещей в отношении государства как системы и аппарата гражданской власти.

(2) Это предположение о том, что если такое знание имеется, то оно - как об этом говорилось выше --имеется как всегда уже  разделенное   или распределенное между различными актуальными или потенциальными, явными или латентными субъектами знания, одним из которых является или может являться и само государство. Если мы принимаем эту гипотезу, то становится возможным говорить о целой серии действительных и возможных  государственных стратегии в отношении знания, которыми, в конечном счете, будет определяться не только общее (то есть в терминах конъюнкции и дизъюнкции) отношение государства и знания, по и перспективы (исторические, футурологические) в изменении и развитии этого отношения.

(3) И, наконец, говоря о такого рода государственных стратегиях, можно предположить наличие таких ситуаций знания, которые будет невозможно или трудно охватить этими государственными стратегиями. При этом особенно важно иметь в виду, что знание действительного положения вещей едва ли может быть редуцировано к тому, что мы условно называем научным знанием   или   наукой   и   вообще   к  и н с т и т у ц и о н а л и з и р о в а н н о м у      и л и   институцнонализируемому знанию. В связи с этим можно предположить и то, что сами эти стратегии будут не только отражать в себе общую тенденцию к институционализаии знания, но и определенным образом служить стратегиями усиления и расширения институционализации знания. Думаю однако, что само действительное положение вещей ставит пределы институиионализации не. только научного знания, но и знания вообще, что, естественно, должно учитываться государственными стратегиями в отношении знания.

(4) При этом однако,   имея в виду крайнюю неопределенность "действительного положения вещей" как объекта знания, будет весьма трудно представить такое знание монополизированным одним определенным контингентом знающих.

Х. Замечание десятое. Это замечание касается чрезвычайно важной для нашей темы проблемы: контингент знающих и субъект знания. Любой, даже самый поверхностный, социологический анализ ясно показывает, что само понятие "контингент знающих" не совпадает по своему содержанию с понятием "субъект знания". Начнем с самого простого довода. Субъектом какого бы то ни было конкретного знания может оказаться кто или что угодно - индивид, коллектив, социум, михросоциум. Говоря же о контингенте, следует иметь в виду разделение или распределение знания как объективный фактор, который манифестируется в группах людей, отличающихся друг от друга прежде всего по одному признаку - по признаку обладания данным знанием, обладания актуального или потенциального, субъективно-осознанного или неосознанного.

Тогда, естественно, может возникнуть вопрос: в какой мере отношение государства к знанию связано с его отношением к конкретным контингентам, действительно или потенциально этим знанием обладающим? [При этом, разумеется, любой конкретный контингент этих действительно пли потенциально знающих всегда отмечен и какими-то другими, "своими" признаками, кроме обладания знанием.] Этот вопрос может быть переформулирован и в более конкретной форме: заинтересовано ли государство в том, чтобы определенный политически, экономически, культурно или еще каким-либо образом "отмеченный" контингент стал или оказался субъектом данного знания или даже знания вообще? Не будет преувеличением сказать, что ответ на наш вопрос в его общей форме во многих случаях предопределяет отношение конъюнкции или дизъюнкции государства и знания, в то время как ответ на этот вопрос в его более конкретной форме может оказаться весьма важным при оценке и прогнозировании конкретных наличных ситуаций. Разумеется, хотя контингенты здесь могут совпадать с социальными единицами общества, но по своей феноменологии контингент гораздо более социетален, чем социален. Или можно было бы сказать, что в категориях социологии контингент находится на уровне гораздо более абстрактном, чем какая бы то ни была произвольно взятая микрогруппа или макрогруппа, не говоря уже о группах традиционно связанных с исторически сложившимся разделением труда. Эта абстрактность понятий контингент в рамках нашей темы выражается еще и в том, что "знающий" здесь может иметь как перспективный, так и ретроспективный смыслы (в первом случае как "могущий знать" или "способный к знанию", а во втором - как "подготовленный" или "имеющий привычку к знанию"), что делает крайне неопределенной статистику такого рода контингента.

Возвращаясь к центральной проблеме конъюнкции дизъюнкции государства и знания, но уже имея в виду конкретизацию знания как "контингента знающих", мы могли бы сказать, что в целом ответы на два поставленных выше вопроса уже предполагают совершенно определенные, чисто  политические интенции и мотивации государства в их отношении к данному контингенту знающих прежде всего как к социально-обособленному контингенту, в социальном обособлении которого знание уже не будет фигурировать как существенный признак. Более того, само наличие проблемы отношения государства к знанию как к  контингенту, сформулированной в наших двух вопросах,

уже предполагает либо сильную дизъюнкцию, либо выявленную (то есть выявившуюся текстуально) тенденцию к сильной дизъюнкции. Однако и это положение ни в коем случае не следует рассматривать как закон или общее правило. Скорее, оно имеет в виду преобладающую тенденцию, иначе говоря, то общее направление изменений в отношении государства и знания, которое можно ожидать в случае политической ориентации государства на контингент в его отношении к знанию. В этой связи можно было бы также заметить, что такие внешние характеристики как "либерализм" или "жесткость политического режима" сами по себе никак не могут служить указанием на наличие или отсутствие тенденции к дизъюнкции или конъюнкции' государства и знания. Скорее, пожалуй, можно было бы сказать, что эти характеристики указывают на тенденцию усиления или ослабления как конъюнкции, так и дизъюнкции.

Н 1. Замечание одиннадцатое. Я думаю, что ситуация конца двадцатого -- начала двадцать первого века приглашает нас к изменению именно направления нашего наблюдения над феноменом "государство и знание". Это изменение никак не может сводиться к изменению того, что в современной литературе получило название "парадигма". Иными словами, это изменение касается прежде, всего субъекта наблюдения данной ситуации. Субъект наблюдения здесь полагается авторефлексирующим  по определению, то есть рефлексирующим от себя и своего знания, а не от какой-либо другой инстанции, которая была или должна была бы быть постулирована до рефлексии. Это положение находится в прямой связи с изменением нашего взгляда на историю п. на. государство как исторический феномен. Последнее чрезвычайно важно для нашего подхода к современной ситуации. Ведь история до сих пор "традиционно" мыслится как некоторое общее целое, а государство как один из частных объектов, включенных с это общее целое. В этом смысле интересно, что модель изменения парадигмы, предложенная Куном, так же как и конкретизирующие ее модели, предложенные Артуром Данто и другими современными историками, никак не затронули ни "целостности" истории, ни константности государства как одного из объектов, принадлежащих "абстрактному целому" истории.

Я думаю, что нам здесь будет необходимо при рассмотрении нашей темы изменить не парадигму, согласно которой нечто происходит в истории, а нашу собственную гносеологическую позицию, с точки зрения которой нечто будет рассматриваться как история или как не-история. Мне кажется, что первым шагом в этом направлении был бы выбор авторефлексии в качестве одной из возможных позиций наблюдения. В этой связи я бы позволил себе общее предположение о том, что авторефлексия не обязательно исторична. В самом деле, с точки зрения истории как целого авторефлексия также может быть в нее включена как один из ее объектов, но это для меня - лишь одно из проявлений безбрежного произвола историзма (одним из возможных пределов которого является совсем уже абсурдная идея об авторефлексии истории, до сих пор господствующая в гегелевско-марксистской линии европейской и американской философии истории).

Знание с точки зрения "истории как целого" может рефлексировать только об истории и о себе в истории, то есть оказывается таким же не-рефлексирующим как и государство. Одним из последних примеров такого рода могут служить работы Фукуямы и его американских последователей. Из этих работ, которые в своей основе развивают идеи Александра Кожева, прямо следует не только то, что устами их авторов "говорит" история, но и то, что вся "целая" история является ничем иным, как развернутым во времени государством. Знание выступает здесь как объективированная авторефлексия государства, продолжающегося и за пределами уже закончившейся или долженствующей быть законченной истории. Разумеется, такая нео-гегельянская позиция для нас здесь абсолютно неприемлема, поскольку она целиком исключает силу и значение какой бы то ни было актуальной авторефлексии, из постулата о которой мы исходим в нашем рассмотрении отношения государства и знания как комплексного феномена.

Однако, если мы отвлечемся от общих соображений как гносеологического, так и историософского порядка и будем л рс; должать наше рассуждение с позиции авторефлексни, то нам придется исходить из положения о том, что хотя государство и может знать о существовании того, что мы условно назвали "действительное положение вещей", но оно никак не может знать - какое это положение. Иначе говоря, знание действительного положения вещей государством невозможно в порядке какой бы то ни было авторефлексии. Это чрезвычайно важное обстоятельство в ряде случаев заставляет государство принимать отрицательную установку в отношении знания действительного положения вещей и тех, кто этим знанием обладает, поскольку само государство таким знанием обладать не может. В этом уже можно видеть своего рода угрозу дизъюнкции знания и государства как сознательной установки государства или даже элемента идеологии последнего. Если однако принять во внимание и то обстоятельство, что для того, чтобы узнать действительное положение вещей, сначала необходима его сформулировать как объект знания, то станет очевидным, что и эта предварительная задача не может быть выполнена государством без помощи других знающих.

Таким образом, с самого начала принципиальная дизъюнктивная позиция государства оказывается ослабленной в силу необходимости (тактической, а иногда и стратегической) положительного принятия какого-то поступающего извне знания, а также принятия положительной установки в отношении пусть сколь угодно ограниченного контингента, обладающего таким знанием. Вместе с тем здесь нередко вступает в действие "охранительный инстинкт" со стороны государства, которое часто спонтанно и неосознанно стремится установить какую-то ограниченную сферу особого государственного знания (включающего в себя и знание о государстве), которое считается "действительным", только поскольку контингент обладающих этим знанием остается более или менее строго ограниченным. Это - чрезвычайно важный фактор в формировании дизъюнктивной установки государства в отношении знания, особенно если учесть и то обстоятельство, что авторефлексирующее знание всегда найдет время для выработки встречной дизъюнктивной установки.

В рамках нашей темы знание действительного положения вещей представляет собой особую разновидность знания. Можно выделить три его основных особенности. Его первая особенность состоит в том, что его предмет может быть сформулирован только в терминах целей и мотиваций данного государства (нередко даже данного правительства) и только в данное время. Иначе говоря, такая формулировка возможна только исходя из конкретной государственной прогматики, вне которой этот предмет практически не существует. Равным образом едва ли можно говорить о какой-то науке, частью которой предмет этого знания мог бы являться. Поэтому, сам предмет такого знания, если отвлечься от данной ситуации, не может иметь четко очерченных границ и постоянно нуждается в переопределении.

Второй особенностью этого знания является неопределенность его объема на каждый данный момент, из чего следует крайняя трудность не только формирования "контингента знающих" государством, но и практическая невозможность качественной и количественной оценки этого контингента.

Третья особенность этого знания состоит в том, что его никогда не может быть слишком много. В самом деле, возможность избыточности этого знания исключается невозможностью его сколько-нибудь точного учета.

Я думаю, что сказанного вполне достаточно, чтобы представить себе знание действительного положения вещей как такое знание, в отношении которого у государства едва ли может быть какой-либо установленный и текстуально-зафиксированный опыт. Отсюда неоднократно засвидетельствованная неэффективность попыток государства планировать и контролировать это знание. Тем не менее исторический опыт двадцатого века показывает, что именно эти три особенности знания о действительном положении вещей усиливали тенденцию государства к дизъюнкции в отношении не только этого знания, но и знания вообще, чему, впрочем, в немалой степени способствовали и многочисленные провалы государственных попыток долгосрочного стратегического прогнозирования. В целом однако можно сказать, что отношение государства к знанию во. второй половине и конце двадцатого века довольно четко характеризуется ослаблением как дизъюнктивных, так и конъюнктивных тенденций.

Можно было бы пойти дальше и считать, что знание действительного положения вещей фактически и является той отправной точкой, от которой для знания становится возможным авторефлексировать в его отношении к государству. Но рассуждая таким образом, нам все время следует иметь в виду, что, как гносеологическое понятие, знание действительного положения вещей остается фикцией и методологическим абсурдом вне рамок отношения знания и государства. Поэтому мы еще раз подчеркиваем, что для нас оно имеет смысл только в контексте нашей темы, и только поскольку мы уже выбрали авторефлексирующее знание как свою условную позицию. Таким образом, говоря о знании действительного положения вещей как об отправной точке, мы имеем в виду, что такое знание «примысливается» государству авторефлексирующим знанием и тем самым приписывается государству в качестве одной из целей и мотиваций последнего.

ХП. Замечание двенадцатое. Говоря о политика гносеологическом опыте двадцатого века, было бы возможным сделать общий вывод о слабой дизъюнкции знания и государства, являющейся своего рода "историческим фоном" развития взаимоотношений знания и государства в целом. Здесь однако может возникнуть вопрос: можно ли, говоря о государстве и знании, абстрагироваться от тех социальных, социо- политических и культурных структур, в которых знание фигурирует как научное знание? Или, попросту говоря - можно ли в контексте разворачивания нашей темы отделить знание от науки? Я думаю, что такого рода абстракция возможна как методологический шаг. Только

совершив этот шаг, мы можем наблюдать отношение государства к знанию в терминах конъюнкции и дизъюнкции. Здесь также следует заметить, что наука (так  же как и государство)  не  может авторефлексировать; она может это делать только как знание. В этом смысле теория науки остается своего рода эпистемологическим идеалом, реализация которого, как мы знаем, возможна только при наличии двух "параллельных" наук или областей научного знания, одна из которых берет на себя функцию осознания другой, выступая в отношении к ней в качестве метанауки (к этому можно было бы добавить, что универсальная метатеория науки является не 'более чем одной из сциентистских функций середины двадцатого века). В рамках принятого нами подхода знание может быть соотнесено с наукой в порядке какого-то чрезвычайно сложного отношения, едва ли формулируемого в терминах эпистемологии. Разумеется, позиция знания в его отношении к науке -  тоже своего рода метапозиция. При сравнении этих двух понятий в контексте, нашей темы наука будет всегда более конкретным понятием, но знание - заведомо более прагматическим. В самом деле, сама наша тема есть тема, по определению прагматическая. Продолжая думать в  этом направлении, можно сказать: только знание способно авторефлексировать в терминах прагматики; науке, чтобы сделать это, пришлось бы выйти за пределы своего предмета и фактически перестать быть наукой; отсюда же фактически следует, что социология науки, как наука, невозможна.

Говоря о чисто прагматическом аспекте нашей темы, было бы  весьма интересно отметить следующее обстоятельство. Опыт второй половины двадцатого века ясно показывает, что в отношении целей и мотиваций государства наука неоднократно оказывалась феноменально неэффективной, что, разумеется, не могло не отразиться на отношении государства не только и не столько к науке, сколько именно к знанию (даже необязательно как включающему в себя науку). Но было бы крайне опрометчивым утверждать, что неэффективность науки усиливает дизъюнктивность отношения государства к знанию. Скорее, здесь намечается развитие иных, гораздо более сложных тенденций Так, например, возможно представить себе, что неэффективность науки не столько усиливает дизъюнкцию, сколько ослабляет конъюнкцию знания и государства.

В нынешней ситуации - при всей трудности ее обобщенной оценки - можно выделить следующие моменты, существенные в отношении динамики феномена государства и знания. Первый момент. Уже сейчас стало возможным говорить о довольно радикальном изменении отношения государства к самому себе. Это связано не только с объективным изменением роли так называемых "великих держав" в современном  мире, но и с существенным изменением роли и содержания политических идеологий. Последнее все более и более тяготеет к нейтрализации противоречий как внутри-государственного, так и международного порядка, что само по себе может явиться фактором ослабления дизъюнкции (хотя и не обязательно усиления конъюнкции) государства и знания. В то же время эта нейтрализация выражается и в том, что государство начинает искать какие-то другие, не политические (экономические, этнокультурные, религиозные) основания для своей, обычно "еще не сформулированной", государственной идеологии; и это обстоятельство может привести к усилению дизъюнктивных тенденций. Сам факт редукции государственных идеологий в современном мире не подлежит никакому сомнению. При этом однако остается возможным и то, что идеологическая редукция заставит государство изменить свое "первоначальное" (то есть применительно к данной ситуации) отношение к знанию в сторону конъюнкции. Это прежде всего должно будет относиться к неспециализированному знанию и связанному с ним феномену "общего образования". Здесь, разумеется, в наиболее трудном положении окажется государство, еще не избавившееся от инерции идеологизированного образования. Вместе с тем можно предположить, что редукция государственной идеологии приведет к еще большему отделению "знания вообще" (а также того, что мы условно назвали "знание действительного   положения  вещей")   от специализированного  научного  знания  и институционализированной науки в целом. А это, в свою очередь, может усилить авторефлексирующую активность знания и одновременно усилить тенденцию к дизъюнкции  именно со стороны знания.

Второй момент. Вторым моментом, определяющим возможную динамику отношения государства и знания, безусловно является резкое понижение общего уровня научного и эпистемологического оптимизма в современном мире. Не будет преувеличением сказать, что с конца девятнадцатого века научное знание имело свою собственную идеологию, хотя во многом и противоречащую государственным идеологиям, но в пределах более длинных отрезков времени тем или иным образом с ней совмещающуюся. Сегодня можно с уверенностыо сказать, что "оптимизм", о котором было упомянуто выше, являлся неотъемлемой частью, если не основой этой идеологии. Я думаю, сейчас эта идеология также находится в фазе редукции, что в конечном счете усиливает   дизъюнктивные   тенденции   в авторефлексирующем знании.

Третий момент. Третий момент характеризуется своей перспективно-исторической или футурологической направленностью. В целом, я думаю, вопреки преобладающим в середине двадцатого века ожиданиям, кризис мировоззрения, который историки обычно называют "Просвещенческим", привел не к абсолютному господству на соперничающих тоталитарных идеологий, а к глобализации так называемого "усредненного (фигурирующего всегда в одном из смягченных  своих вариантов) либерального мировоззрения". Все попытки глобализации других мировоззрений (прежде всего религиозных) пока оказываются неудачными. В этой связи мне представляется возможной еще большая автономизация знания в его отношении как к государству, так и к "огосударственной» институционализированной науке. Пока еще едва ли возможно конкретизировать уровни и сферы этой автономизации, так же как  и континенты, в эту автономизации вовлекаемые. Можно однако предположить, что на фоне продолжающейся глобализации либерального мировоззрения - в том или ином из его "слабых вариантов" - эта автономизация в перспективе усилит дизъюнкцию знания и государства.