(декабрь 2001)

0.0. Предлагаемая разработка ни в какой мере не относится к теории знания или к эпистемологии. По своему существу она является феноменологией. Пусть не “чистой” феноменологией, не исключительно феноменологией, но феноменологией в своих основных методологических предпосылках. Именно о последних и будет вкратце говориться в этой разработке. Я думаю, что сама тема наших феноменологических разработок диктует и последовательность в изложении этих предпосылок.

1.0. В качестве первой предпосылки я ввожу термин и понятие ситуация знания. Ситуация знания – понятие не только сложное, но и двусмысленное. Поэтому, здесь необходимо уточнение. Во-первых, это ситуация, в которой происходит, совершается, реализуется сам процесс знания, начиная с интенции данного конкретного знания и кончая достижением этого знания и, соответственно, переходом к другой ситуации, которая может оказаться как ситуацией другого знания, так и ситуацией качественно иной, то есть не определяющейся знанием и не связанной с процессом знания. Во-вторых, “ситуацией знания” здесь будет называться ситуация, являющаяся объектом знания, в каковом случае она может в себя включать и ситуацию знания в первом смысле. Более того, здесь следует отметить и возможность особого рода онтологии: ситуации знания, понимаемой в качестве объекта знания, можно, в принципе хотя бы, приписывать какие-то свойства, делающие эту ситуацию объектом актуального или потенциального знания, свойства, определяющие не только познаваемость такой ситуации, но и способность индуцировать знание, вызывать его на себя, так сказать. Из сказанного явствует, что понятие ситуации знания является синтетическим, особенно когда речь идет о ситуации знания, понимаемой как объект знания, поскольку ей могут быть приписаны свойства, вытекающие как из особенностей объекта, так и из специфических характеристик самого знания.

1.1. Ситуация знания (в обоих смыслах этого понятия и термина) обладает одной крайне важной эпистемологической чертой – она может быть отрефлексирована в ее объективности. Говоря иными словами, наблюдатель, рефлексирующий над своим наблюдением такой ситуации, может мыслить о ней как о некотором объективном факте или обстоятельстве, уже существующем к моменту начала его наблюдения или до этого момента. В этой связи заметим, что такие выражения как “до”, “к моменту” и так далее еще не имеют в виду времени ситуации знания, а являются лишь указанием на возможность введения времени в ее описании. Разумеется, термин “объективность” употребляется здесь чисто условно, то есть только в отношении к актуальному или еще не реализованному знанию, целеположенному в рамках или в контексте данной конкретной стратегии.

1.2. В феноменологическом рассмотрении ситуации знания последняя может выступать как первичная в отношении знания. Первичная не в том смысле, что она онтологически предшествует знанию, а в том, что она, как феномен, рефлексируется, когда само знание может быть еще не отрефлексировано. В принципе ситуацией знания может оказаться любая жизненная ситуация – социальная, социетальная, индивидуальная, – мыслимая не только в ее актуальности, но и в чистой возможности стать ситуацией знания. Именно потому, что ситуацией знания может оказаться любая жизненная ситуация, о ней можно говорить как о внешне, то есть по наблюдаемым извне признакам, неотмеченной. При том однако, что, став объектом (или контекстом) конкретного знания, она приобретает какие-то признаки именно как ситуация знания.

1.3. Но тогда неизбежно возникает вопрос: каковы могут быть свойства или характеристики, отличающие ситуацию знания от любой другой жизненной ситуации? Говоря о ситуации знания как особой, отличной от других жизненных ситуаций, мы тем самым уже устанавливаем классификацию всех жизненных ситуаций на ситуации знания и все другие ситуации. При этом мы можем пока принять положение об условной объективности ситуации знания, как отличной от любых других жизненных ситуаций, объективности только в том узком смысле, в каком о ней говорится в 1.1., то есть в смысле “объективности” объекта знания в отношении к самому знанию об объекте, как, по необходимости, обладающему и какими-то субъективными характеристиками. Тогда будет возможным и предположение о том, что такая объективность есть свойство ситуации знания по преимуществу, в то время как жизненным ситуациям вообще это свойство может приписываться в порядке экстраполяции. В этом случае однако неизбежно возникает неопределенность в отношении объективности, а именно: является ли она в контексте настоящего рассуждения свойством наблюдаемого объекта (в данном случае – ситуации знания) или свойством самого наблюдения? Отвечать на этот вопрос на этом витке наших рассуждений будет еще рано, поэтому пока вернемся к понятию жизненной ситуации. Это понятие вводится здесь как производное от гуссерлевского понятия “живое существо” и как дополнительное к последнему. В феноменологии Гуссерля это понятие имплицитно (а не редко и эксплицитно) означает “мыслящее существо” или даже “существо, обладающее способностью знания” (как человек у Декарта). Отсюда и трудность выделения специфических характеристик ситуации знания. Я предполагаю, что одной из наиболее существенных характеристик ситуации знания является ее свойство быть “схваченной” в рефлексии посторонним наблюдателем, свойство быть мыслимой в качестве реального процесса, направленного на реальный объект (каковым, как мы уже говорили выше, может быть и сама эта ситуация). Только будучи таким образом до конца отрефлексированной (“до конца”, то есть до конца данного акта рефлексии), ситуация знания может обнаружить и какие-то внешние, то есть к самому знанию не относящиеся, признаки, по которым наблюдатель узнает ее именно как ситуацию знания. Тогда, само это “узнавание” явится следующим шагом в феноменологическом анализе ситуации знания. И коль скоро этот шаг уже совершен, становится возможным, в принципе хотя бы, указать на какую-то жизненную ситуацию, как на ситуацию знания. При том, что содержание знания в этой ситуации может еще оставаться нераскрытым.

В моей попытке операционального определения ситуации знания через содержание я исхожу из трех чисто условных допущений: первое – что объект знания остается одним и тем же, когда речь идет о данной конкретной ситуации знания; второе – что в одной ситуации знания может быть более чем одно знание об одном и том же объекте знания (включая сюда случай, когда таким объектом является сама эта ситуация); третье – что в одной ситуации знания может оказаться более чем один носитель одного или более чем одного знания об одном и том же объекте. Исходя из этих условных допущений, я предлагаю следующее “минималистское” операциональное определение ситуации знания: ситуацией знания будет считаться такая жизненная ситуация, которая в себя включает либо более чем одно знание об одном и том же объекте, либо более чем одного знающего об этом объекте.

2.0. Рассуждая о целеполагании в отношении знания, можно исходить из двух совершенно различных предпосылок, совершенно различных хотя бы потому, что то, из какой из них мы исходим, будет во многом определять характер и содержание знания о любом данном конкретном объекте. Первая предпосылка – знание мыслится как инструментальное, то есть как средство, орудие для достижения какой-то цели, по содержанию внешней содержанию этого знания и находящейся таким образом в совсем другом месте “эпистемологического пространства”. Вторая предпосылка – знание само мыслится как цель и является самодостаточным и замкнутым на себе в своей собственной сфере, не предполагающей никаких внешних самому знанию реализаций. Заметим, что в последнем случае знание будет иметь свою собственную “стратегию особого рода”. По существу, в этих двух предпосылках мы имеем дело с двумя принципиально различными интенциями знания, которые диктуют принципиальные различия не только в направлении знания, но и в области его применения. И все это при том, что само знание может оставаться по своему содержанию абсолютно тем же в обеих предпосылках.

2.1. Вводя целеполагание в феноменологический анализ знания в рамках конкретного стратегического плана, нам будет необходимо исходить из принципиальной двуаспектности или двуполюсности категории цели в нашем рассуждении. Иначе говоря, цель нам всегда дана либо как “знать, чтобы достичь желаемого эффекта, который сам по себе не является знанием”, либо как “совершить какие-либо действия, не являющиеся знанием, чтобы знать”. Интересным моментом этой, условно говоря, методологической альтернативы является то, что в первом случае знание имплицируется как противопоставленное любому другому действию, в то время как во втором оно может мыслиться как один из видов действия. Вообще говоря, “знание как действие” и “действие как знание” остаются двумя возможными решениями проблемы соотношения знания и действия - и здесь, какое из них выбрать, зависит от того, как будет сформулирована цель в рамках данной конкретной стратегии.

2.2. Целеполагание в отношении знания может мылиться как условие знания. Но условие не столько в смысле какой-то элементарной каузальности, не как причина, отделенная во времени от знания как ее следствия или эффекта. Скорее, целеполагание здесь явится условием направленности процесса знания и фактором, ограничивающим этот процесс во времени и пространстве, конкретизирующим его в отношении объекта знания.

2.3. Прежде всего, здесь важно понять, что целеполагание в отношении знания – это не просто формулирование или определение цели внутри сферы или структуры знания. Целеполагание здесь может иметь свою собственную онтологию, на основе которой будет конструироваться особая “целевая сфера”, в которую знание войдет как один из ее элементов.

2.4. Однако если мы примем гипотезу об онтологичности целеполагания, то этим мы существенно изменим характер и содержание понятия “цель”. Цель будет все более и более десубъективизироваться, интенции ее составляющие будут приобретать все более и более объективный характер и терять свои психологические черты. И как следствие этих трансформаций, цель, понимаемая как цель знания, будет все более и более уступать место цели в смысле знания цели. Кроме того, онтологизация целеполагания может иметь своим следствием (и это неоднократно происходило в истории религии, религиозной философии и теологии) не только его отрыв от конкретных целей знания, но и его полное вынесение за пределы мира объектов знания в области, являющиеся в отношении знания трансцендентальными. Таким образом онтологизированное целеполагание находит себе место в “сверхзнании”, в “непостижимом”, в “трансисторическом” (например, в таких высказываниях как “цели истории задаются только вне истории”, “начало и конец вселенной не относятся к сфере науки о вселенной” и так далее). Вместе с тем, как научная гипотеза, онтологичность и “вынесенность” целеполагания в отношении знания имеет свою несомненную эвристическую ценность и является созвучной некоторым крайне интересным идеям современного научного знания. В рамках нашего феноменологического анализа целеполагание может рассматриваться как некоторая общая позиция и, в то же время, как понятие, дополнительное к понятию цели.

3.0 Разделение знания – это особый феномен, который сам по себе не может просто редуцироваться ни к факту целеполагания в отношении знания, ни к тому, что уже было обозначено нами как ситуация знания в обоих ее смыслах. Особость и сложность феномена разделения знания обусловлены прежде всего тем, что любое конкретное знание всегда нам дано как уже разделенное. В том же самом смысле, в каком любой комплекс действий, называемый в классической политэкономии “труд”, всегда нам дан как эпистемологически, так и феноменологически в уже разделенном состоянии. Разумеется, аналогия с разделением труда никак не исчерпывает сложности феномена разделения знания прежде всего из-за различия онтологических предпосылок в разделении труда и разделении знания. Сравнивая оба эти феномена, мы не сможем сделать ни одного шага в их редукции, не поняв этого различия в их онтологических предпосылках. Начнем с того, что, если сводить любой труд к сумме целенаправленных действий (что само по себе весьма сомнительно как с точки зрения классической политэкономии, так и с точки зрения любой послевеберовской социологии), то знание будет всегда представляться как действие или сумма действий совершенно особого рода, требующих особых онтологических оснований. Так, если говорить о конкретных производственных ситуациях, необходимо предполагающих разделение труда, то последнее будет невозможно мыслить в терминах абсолютного противопоставления типа “труд – не труд”. В то же время, говоря о разделении знания в конкретной ситуации знания, вполне возможно представить себе “знание – незнание” как одну из элементарных форм такого разделения. Этим различием в онтологических предпосылках объясняются и весьма существенные различия социологического порядка, то есть различия в формировании и классификации конкретных контингентов “знающих” и “работающих” субъектов соответственно знания и труда.

3.1. В феноменологии знания разделение знания представляет собой особенно сложную проблему - и не только вследствие сложности самого феномена разделения знания в его многоэлементном структурном составе. Сложность обнаруживается уже в самом нашем подходе. И в самом деле, о разделении чего мы здесь будем говорить? Будет ли идти речь о разделении какого-то неоднородного процесса одного и того же знания (опять же, как об этом было сказано выше, предположительно имеющего один и тот же объект) или речь будет идти о разделении как распределении различных знаний между различными людьми? В разделении труда мы оказываемся в ситуации более или менее аналогичной ситуации разделения знания. Разделение труда нам предстает либо в форме разделения одного трудового процесса между различными людьми, либо даже в форме разделения этого процесса на “временные” отрезки, в которых трудовые операции будут выполняться различными людьми или одним и тем же человеком, но в разное время. В разделении же знания – и в этом его основное отличие от разделения труда – мы обычно имеем дело не столько с разделениями процессуального характера, сколько, прежде всего, с разделением уже полученного знания, знания как результата, между различными людьми или, опять же, с распределением между различными людьми уже полученных различных знаний. Но тогда возникает еще один вопрос: является ли само это разделение знания результатом какого-то сознательного целенаправленного действия или ряда действий либо оно нам всегда дано post factum, как результат действий к моменту нашего рассмотрения уже совершенных, все равно – спонтанно или сознательно и целенаправленно? Оказывается, что в рамках конкретной стратегии ответ на этот вопрос возможен только в том случае, если вопрос соотнесен с задачей, уже сформулированной в данной стратегии.

3.2. Здесь мы встречаемся с одним как феноменологически, так и эпистемологически крайне интересным обстоятельством: стратегия (в принципе – любая) в ее отношении к знанию необходимо предопределяет как сам факт (или феномен) разделения знания, так и характер этого разделения. Я говорю “предопределяет”, потому что речь может идти не только о еще не полученном “потенциальном” знании, но даже еще и не сформулированном в контексте поставленной стратегической задачи. Более того, разделение знания может служить и одним из существенных условий выполнения этой задачи. [Разумеется, такая ситуация может возникнуть и в отношении разделения труда, но там она не будет иметь столь важного значения, какое она имеет в разделении знания.] Тогда, стратегия знания может оказаться первичной в отношении разделения знания.

Первый случай условно назовем “нулевым”: знание, которое не имеет носителя, то есть знание о том, о чем никто не знает или не может знать в силу обстоятельств, находящихся за пределами данной стратегии знания (одним из таких обстоятельств может оказаться и принципиальная непознаваемость объекта знания или же принципиальная неспособность живого существа иметь такое знание). Этот случай можно также назвать “знание без знающего” либо “отсутствие знающего”.

Второй случай условно назовем случаем “абсолютной исключительности”: здесь мы имеем дело с разделением знания между одним знающим, который знает все, и всеми остальными, которые не знают ничего. Заметим однако, что, в отличие от первого случая, здесь незнание всех остальных никак не обусловлено их принципиальной неспособностью иметь такое знание. Скорее, в этом случае разделения знания стратегия исходит из того, что незнающие способны иметь данное знание, но в соответствии с поставленной стратегической задачей не должны его иметь.

Третий случай условно назовем случаем “деонтической всеобщности”: здесь предполагается, что то, о чем есть данное знание, знают все, могут знать все и должны знать все. Здесь долженствование имеет в виду возможность или вероятность того, что какие-то субъекты, о которых может идти речь в формулировании стратегической задачи, окажутся фактически незнающими, - и тогда сообщение данного знания всем или как можно большему количеству субъектов будет входить в стратегическую задачу. В этом случае мы будем иметь дело с разделением знания между актуально знающими и теми, кто по тем или иным причинам не актуализировал своей потенции знания данного объекта знания.

3.3. Попытаемся теперь абстрагироваться от конкретной цели знания, сформулированной в рамках конкретной стратегии, и возвратимся к знанию как готовому полученному результату, процесс достижения которого мы уже оставили позади в нашем рассмотрении, считая его завершенным до того, как задача по его достижению была сформулирована в данной стратегии. Тогда разделение знания представится нам не как условие его достижения и не как специально вводимая нами эпистемологическая абстракция, а как та форма, в которой знание реализуется в любой конкретной ситуации знания. При такой постановке вопроса разделение знания оказывается почти синонимичным самому знанию, как термину и понятию, ибо только в своей разделенности знание может рассматриваться как феномен в терминологическом смысле этого слова. Даже когда мы берем классификацию разделения знания в самом обобщенном виде, как, скажем, в виде приведенных нами четырех случаев, то оказывается, что тип и характер разделения знания в чрезвычайно малой степени будет зависеть от конкретного содержания знания, от его разновидности или даже от сферы его применения. В этом смысле разделение знания предстает нам как своего рода константа феноменологического состава самого понятия знания, если мы абстрагируемся от конкретной стратегии, предписывающей способы достижения знания и устанавливающей сферу применения данного знания. Здесь будет важно отметить взаимоналожение, а иногда и совпадение понятий “область знания” и “область применения данного знания” в их отношении к разделению знания. Так, вполне можно себе представить разделение знания между теми, кто знает, и теми, кто знает, как это знание применять. Двигаясь в нашем рассмотрении от одной области знания к другой, мы видим, как с изменением характера цели знания изменяется значение и значимость разделения знания в этих областях.

3.4. Такого рода вариативность в разделении знания становится очевидной, когда мы переходим к областям так называемого синтетического знания. “Синтетическое” здесь вовсе не означает “интердисциплинарное” в модном современном употреблении этого слова и уже ни в коем случае не означает сложное знание, включающее в себя предметы разных научных дисциплин. Синтетическое знание – это знание, сам предмет которого синтетичен по преимуществу, хотя он при этом остается тем же самым предметом. Политика является простым примером синтетического знания, гораздо более синтетического, чем, скажем, экономика. Мы могли бы также добавить, что синтетическое знание именно в силу синтетичности его предмета обычно либо не имеет теории, либо имеет ее, но в крайне редуцированном виде. В этой связи можно было бы даже позволить себе общее предположение о том, что в областях синтетического знания, - таких, скажем, как политика, юриспруденция (но не право! есть теория права, но вряд ли может быть теория юриспруденции) или военное оперативное искусство, то есть в областях, в которых особое значение имеет формулирование конкретных стратегических задач, - разделение знания играет гораздо большую роль, чем в не синтетических областях знания.

4.0. Во втором параграфе этой разработки уже говорилось о различии между “целью” и “целеполаганием”, как категориями феноменологии знания, и о переходе от одной из них к другой. Сейчас я попытаюсь в рамках той же феноменологии знания перейти от понятия цели к понятию целесообразности. Самое важное в понимании целесообразности – это то, что ее можно устанавливать и оценивать только post factum и только с точки зрения уже установленной (иногда в порядке целеполагания) и сформулированной в данной конкретной стратегии цели. Более того, целесообразность фигурирует только как некое особое качество, которое приписывается тому или иному действию либо отрицается в отношении того или иного действия. Поэтому, целесообразность не может считаться феноменом, поскольку суждение о ней будет всегда производным от позиции наблюдателя, с которой последний – и только при условии знания им цели – будет наблюдать действия, которые он знает как целенаправленные. Из этого прямо следует и невозможность редукции целесообразности к цели.

4.1. Однако будет феноменологически неправильным считать целесообразность каким-то абсолютным критериальным качеством, которое мыслится как существующее в “поле” между двух полюсов, между полюсом цели и полюсом действия, которое уже предполагается, в силу нахождения в этом поле, целенаправленным. На самом деле, феноменология целесообразности оказывается гораздо сложнее, потому что критерий целесообразности применим не ко всем целенаправленным действиям. Не будем при этом забывать, что в самом понятии “целенаправленность действия” уже имплицирован комплекс интенций и мотиваций, который мы условно называем “субъективность”, и который Гуссерль отнес бы к трансцендентальной субъективности. Но в нашем переходе от цели к целесообразности нам будет необходимо принять во внимание и объективное значение действия, совершающегося в поле цели, и в частности – целенаправленного действия. Тогда становится возможным сформулировать хотя бы самым элементарным образом критерий применимости целесообразности, как основного качества действий, совершающихся в поле цели: целесообразным или нецелесообразным может полагаться только такое действие, которое, вне зависимости от своих субъективных характеристик, обладает значимостью в отношении сформулированной цели.

4.2. Из этого следует, что мы можем рассматривать целесообразность как своего рода позицию, в которой целесообразность выступает как понятие феноменологически дополнительное в отношении понятия цели (по аналогии с целеполаганием, которое оказывается философски, метафизически дополнительным к цели). Тогда, позиция целесообразности будет четко редуцироваться к (1) знанию наблюдателем цели, (2) знанию наблюдателем субъективности действия (что, конечно, подразумевает и знание им субъекта действия, то есть “действующего”) и (3) знанию наблюдателем объективного значения или ценности данного действия в отношении цели. Однако знание наблюдателем “действователя”, то есть знание “субъективности действия” - неоднозначно. Это знание неоднозначно, потому что наблюдатель не знает (не может знать?), является ли наблюдаемый им “действующий” одновременно и “знающим”. Не говоря уже о том, что наблюдатель не знает или не может знать субъективных аспектов и характеристик цели, ибо последняя для него по определению является чем-то объективно данным. [Напоминаю, что наблюдатель здесь – искусственно вводимая фигура, своего рода “эпистемологический инструмент”, нужный только в тех случаях, когда мы прибегаем к разделению рассматриваемых фактов или феноменов на субъективные и объективные.]

4.3. Но здесь ход нашего предварительного рассуждения о целесообразности в ее отношении к цели вновь возвращает нас к вопросу о разделении знания. В самом деле, исходя из того, что уже было сказано, когда речь шла о типичных, элементарных случаях разделения знания, можно было бы утверждать, что, скажем, знание цели теми, кто ее выполняет, то есть “действующими”, может быть, по содержанию цели, как целесообразным, так и нецелесообразным, не говоря уже о возможности или невозможности (в смысле первого случая разделения знания) такого знания. В любом случае однако целесообразность, как категория феноменологии знания, по необходимости предполагает какой-то “минимум” знания о самой себе и, тем самым, какое-то, пусть также минимальное, разделение знания. [Здесь, конечно, остается открытым вопрос, - можно ли назвать “разделением знания” разделение знания о цели и способах его достижения - а тем самым и о целесообразности - между наблюдателем и теми, кого он наблюдает.]

5.0. Напомним, что время как время в отношении знания вводится нами в качестве методологической предпосылки, а не в порядке онтологического постулирования. Время здесь – не время знания как какого-то органического (психического?) процесса и не историческое время реализации или манифестации данного знания. Было бы, может быть, более правильным говорить здесь о “логическом времени” в гуссерлевском смысле этого термина, то есть в смысле, в котором все “до”, “после”, “к моменту” и тому подобные выражения будут относиться только к этапам, фазам и другим дискретным элементам рефлексии о знании.

5.1. В моем общем подходе ко времени - как производном от рефлексии о знании – я исхожу прежде всего из представления о какой-то прагматической сфере, то есть какой-то области знания, в которой время значимо. Значимо либо в отношении применения данного достигнутого знания, либо в отношении его достижения, либо в обоих этих отношениях. [Заметим, что здесь “значимость” - это термин прагматики знания, характерный для синтетического знания, о котором говорилось в третьем параграфе данной разработки.]

5.2. В такой прагматической сфере мы можем вычислить следующие виды времени: (1) Время достижения знания, то есть время процесса знания – от постановки задачи на достижение до получения результата в виде “готового” знания; (2) Время применения знания, то есть время от его достижения до его применения; (3) “Внутреннее время объекта знания”.

5.3. Третий вид времени особенно интересен методологически и, не побоюсь сказать, загадочен. Загадочен, поскольку объект знания может иметь свою собственную объективность, так сказать. – И тогда его внутреннее время будет мыслиться как время его изменений, которые, по крайней мере, в принципе, не зависят от изменений в знании о нем. Это, разумеется, - не более чем методологическая гипотеза, ценность которой будет варьироваться от одной области знания к другой. Вместе с тем, в нашем рассуждении о внутреннем времени объекта знания мы можем исходить и из не менее сомнительной, но зачастую полезной рабочей гипотезы о том, что – по крайней мере в течение времени (2) – полученное знание не меняется, остается тем же самым. Ведь, в конце концов, возможен случай, когда знание об объекте изменилось настолько радикально, став по существу другим знанием, что сам объект перестал быть значимым, вместе со своим внутренним временем.

Однако на этом рассуждение о внутреннем времени объекта знания не кончается. Представим себе в порядке рефлексии, что объектом нашего знания становится прагматическая сфера его применения. Тогда мы можем допустить и существование в этой сфере рефлексии не только как возможности, но и как факта, а также и как фактора, радикально изменяющего и характер объекта знания, и само знание о нем. И, наконец, в нашем рассуждении о внутреннем времени объекта знания мы можем принять допущение о каком-то времени, внешнем не только области данного знания, но и прагматической сфере его применения. Этим временем может оказаться как время другой прагматической сферы или другой области знания, так и абстрактное (метафизическое?) время, конструируемое наблюдателем данной прагматической сферы, - такое, например, как “время наблюдения” и так далее.

5.4. Теперь мы можем попытаться дать комплексное операциональное определение времени в отношении знания и в контексте введенной нами прагматической ситуации: Время – это время, устанавливаемое в рефлексии о знании и конкретизируемое как время знания, время применения знания и время объекта знания.

5.5. К этому следует добавить, что, во-первых, в зависимости от областей знания и соответствующих им прагматических сфер время изменяется по степени своей значимости и по конкретному содержанию в отношении знания (в порядке ответа на вопросы: “время чего?” или “время когда что происходит или произойдет?”). Во-вторых, очень важно, что так называемое “астрономическое время” - по определению внешнее знанию – также меняет не только свою значимость, но и свое понятийное содержание в зависимости от области знания. Так, например, в теоретической физике и космологии, где значимость времени абсолютна, такие отрезки времени как 1\40000000000 секунды или 40.000000000 лет не имеют конкретного физического смысла, тогда как в политике, где значимость времени максимальна, отрезок времени в 40 лет может также не иметь смысла в силу относительной кратковременности существования объектов знания и чрезвычайно быстрой изменяемости прагматической сферы применения знания.

В этой связи можно привести два курьезных примера. Первый – когда в 1943 г. президенту США Ф.Д.Рузвельту генеральный научный директор проекта атомной бомбы Р.Талер сказал, что для завершения проекта одна лаборатория должна будет работать тысячу лет, то Рузвельт ответил, что пусть тысяча таких лабораторий завершат проект в один год. Второй пример. Когда в начале семнадцатого века тогдашний фактический правитель Франции кардинал Ришелье “планировал” развязывание Тридцатилетней (1618-1648) Войны, целью его политики было полное экономическое и политическое ослабление Европы и установление полной политической гегемонии Франции в последующие после войны сорок лет. Краткость выбранного им для достижения этой политической цели времени помешала ему предвидеть (при том, что он несомненно был самым знающим политиком своего времени), что всего лишь через пятьдесят лет после конца войны Англия сокрушит Францию и положит конец ее политическому господству. В первом примере физика, как область знания, оказалась в прагматической сфере политики. При этом однако следует иметь в виду, что никакой Рузвельт и никакое количество лабораторий не смогли бы завершить проект атомной бомбы, скажем, в один день в силу другого внутреннего времени объекта знания, то есть самих физических процессов. (Замечательным историческим совпадением может служить то обстоятельство, что обе сброшенные на Японию бомбы уничтожили и изувечили примерно такое же количество людей, что и две первые фазы Тридцатилетней войны в Германии.)

5.6. Одна из существенных характеристик синтетических областей знания – и в особенности политики – состоит в том, что в них время (в смысле данного выше операционного определения) не только входит в предмет научного знания, но и является важнейшим аспектом объекта этого знания или даже само приобретает статус самостоятельного объекта знания. Эпистемологическое выделение времени в синтетических областях знания служит вместе с тем и решающим фактором в формировании и структурировании прагматических сфер этих областей знания. Однако - в силу производности времени от рефлексии - мы можем высказать общее феноменологическое положение о том, что и сама прагматическая сфера вводится нами в порядке рефлексии над знанием, вне которой невозможен анализ знания на “предмет” и “прагматику” (так же как и на “теорию” и “практику”).

5.7. Как мы видим из истории философии, время (зачастую в паре с пространством, что только усугубляет заблуждение) фигурирует в чисто априорном порядке как одно из условий существования действительности либо, хуже того, как одна из основных форм (также априорно вводимых), в которых происходит или репрезентируется мышление или знание о действительности. Отсюда следует, что понимание времени как эпифеномена рефлексии над знанием будет центральной проблемой в нашем исследовании “время-ориентированных” прагматических сфер так называемых синтетических научных дисциплин.