ТВОРЧЕСТВО НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ

 

НЕПРИДУМАННЫЕ ИСТОРИИ

От автора

Знаете, как родились эти новеллы? А сами собой. Работаю я в газете, последнее время - в "Провинциальной хронике", и - хочу или не хочу того - пишу. Так вот, разбирал однажды написанное, - и наткнулся на эти короткие истории. Рассказы, конечно же,   немудреные,   но  все они о  нашем Выксунском крае, о нашей жизни, или о навеянном тем и другим.

Попробуйте прочитать.

Анатолий ПАНТЕЛЕЕВ

(г. Выкса).

 

ЗОВ

Как лучше объяснить необъяснимое? Никакой мистики - просто вот уже много лет подряд, в сентябре-октябре, во мне просыпается непреодолимое желание - посетить это озерко.

Озерко это, да простят меня неискушенные, где-то между озерами Пошмой и Подборным. Очень приблизительно? Тогда еще один ориентир: здесь проходят границы трех областей: Владимирской, Рязанской и Горьковской. Чем так притягательно это озеро? Сказать откровенно, не знаю. Размеры его малы, по берегам - тальник, в прозрачной воде - кувшинки и рыбы, которых никто никогда не рвет и не ловит.

Вот сюда и несут меня болотные сапоги погожим осенним днем. Освобождаюсь от охотничьих причандалов и иду к озеру.

- Здравствуй! - неслышен наш диалог. -Ты так и не стало больше, - иронизирую над озером.

-  Да и ты что-то не растешь, - ясно слышу в шелесте падающего листа.

Вот и все. Мы прекрасно обходимся без слов,  зачем

друзьям словесная шелуха...

В пойме Оки - осень, грустная и прекрасная. Осязаемая и зримая русская осень. Вид с Белой горы как легкая акварель: ступенчатый ландшафт беспределен и величественен, ясен и близок крутой левый берег Оки, он бархатно-синий от елей и сосен; ниже и ближе, в пойме реки - калейдоскоп кустарников: желтых, красных, фиолетовых...

Вот-вот с Дурного - есть и такое озеро - полетят утки. Но для полноты впечатлений не хватает их, моих знакомых лосей. И они идут. Он - из непроходимой чащи Внутреннего болота, она - со стороны Дурного. Идут медленно. Он с поджарым животом и огромной грудью, преисполненный собственного достоинства, делает вид, что не замечает ее. Она, высокая и нервная, робеет: видно, как вздрагивают ее уши. Вдруг раздается его гордопризывное: о-о-о! Теперь он стоит как изваяние, глядя на нее неотрывно и властно. Она стоит тоже, и только сейчас, в изящном изгибе ее шеи, я вижу, что то была не робость, то было кокетство...

"Колька-а, опять корову не загнал", - слышится далеко-далеко с явно владимирским оттенком. Потом - беспредельная тишина.

Ночь. Костер. Собака, положив голову на передние лапы, задумчиво и мудро смотрит в огонь. И вдруг охватывает чувство полной слитности с этим ночным миром...

И тишина была не безжизненной. Она была полна звериной жизни, первозданной и таинственной. И, казалось, я здесь один на один с этим одушевленным миром; не верилось, что где-то есть огромные города и миллиарды людей - все это было бесконечно далеко, как тот вечерний крик. С неба смотрели звезды, девственные и дрожащие. Звезды - недотроги. Наверное, вот так же, лежа на спине, смотрел на них мой далекий пращур, останки которого были найдены в зарослях берегов речки Кокши. И тот обитатель муромских лесов, чей двухметровый скелет был найден при раскорчевке леса первыми жителями поселка Озерного. Впрочем, это уже другое повествование. Дело в том, что моя бабка отождествляла эту находку с атаманом Рощиным. Бой, дескать, был под Пристанью, и раненного атамана понесли к югу от Лысой горы...

Я засыпаю, чтобы проснуться в четыре. Спит и мое озеро.

 

И ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

Он и она. Любовь. Вечная загадка. Ох, это страстное желание быть с любимым человеком, раствориться в нем. Ох, это самоотречение, самоуничтожение, так похожее на болезнь. Вы, конечно, испытали это? Рад за вас - ну можно ли считать наше земное существование за нечто стоящее без такого испепеляющего чувства? Помните, как оно настигает? Порой ударом молнии. Порой крадущимся леопардом. Тебя пожирает неотвратимая болезнь, странная и сильная, - способная расцветить серый мир тысячами красок и способная солнце сделать черным. И ей без разницы, кто ты.

Ваня, или, с оттенком сарказма, Ванек - человек сельский; его можно назвать человеком без определенных занятий, а можно - спецом на все руки: он тебе и дров напилит-наколет, и коров на пастбище выгонит, и в веселый час на гармошке сыграет.

Скорее, он все-таки пастух. Не уверен, что школу Ваня в конце концов осилил, а вот кнут освоил рано.

Впрочем, он и пенсию кое-какую раненько стал получать, которую, как известно, понапрасно у нас не дают. Так и жил: беззаботно и без напряга. Было настроение - летом пас коров, не было - пил бражку: утром ставил, вечером пил, на другой день гущу ложкой черпал - опохмелялся, стало быть. Мать ворчала - шел колоть дрова.

К миру он, кажется, относился настороженно, словно ожидая неприятностей от людей. Однако оказывался вдруг отзывчивым, готовым все возможное сделать и всем помочь, если без насмешки человек к нему подходил. А что греха таить, люди посмеивались над его немудреностью.

Пелагея всю жизнь работала на железной дороге. Нет, не начальником, конечно. Начальниками у нее все мужчины - крепкие такие - были, а она, маленькая да сухонькая, всю жизнь с ломом. Узкоколейку, выходит, ремонтировала. И в зной, и в холод, изо дня в день - тяжеленная эта работа. Всю жизнь. Она даже и жила-то при этой самой дороге. В лесу, на приезде, на пару с такой же бедолагой, замуж так и не вышла. Но, несмотря ни на что, весела была Пелага. "Только и живу, когда выпью!" - любила говорить она. И выпивала.

Узнал я ее, когда она уж, пожалуй, на пенсии была, в поселок переехала. Мимо все в магазин за "четвертинкой" бегала.  Хватит эту "четверку" - повеселеет,  с разговорами подойдет.

- Пелагея, - говорю ей, - а ты ведь замужем не была.

-  Да, - хохочет весело и беззаботно, - я дева непорочная, вся.. .изворочена.

Но пенсия у Пелагеи была мизерная - и поэтому этих "четверок" или "красненького" много она брать не могла. А тогда становилась замкнутой и такой сердитой, что лучше ей под руку не попадайся: так, ни за что ни про что, обложит, что хоть стой, хоть падай.

Здоровья Пелагея была отменного - словно заведенная целый день: за грибами-ягодами сбегает, дров заготовит, за водой на колодец спешит... И все одна да одна.

-  Что лежишь? - спрашивала занемогшую соседку, которая моложе лет на двадцать.

-  Голова болит, - отвечала та.

-  Хватит врать-то, - возмущалась подвижная и никогда ничем не болевшая Пелагея. - Почему у меня ничего не болит? Давай за "четверкой" сбегаю - все как рукой снимет.

Да, некогда было болеть Пелагее...

Их женитьба случилась как гром с ясного неба. Сорокалетний Ванек и без малого семидесятилетняя Пелагея стали жить вместе. Народ потешался, а им все равно. С утра спешил Ванек в сельский магазинчик. Ясное дело, за "красненьким" Пелагею опохмелять. Опохмелятся молодожены - окно в своей избушке откроют, а оттуда -спотыкающиеся звуки гармоники, да разухабистая песня.

Посмеивались сельчане: мол, вот пропьют пенсии - и разбегутся в разные стороны. Ан нет. Слаженный дуэт из Ванька с Пелагеей получился. Деньги пропили, пояса затянули, необщительными стали, но вместе. Сосредоточенный Ванек то в лес за грибами бежит, то за водой на колодец, то на озеро белье полоскать, то дрова колет, то картофель копает. Весь, как на винтах, с настроением необыкновенным любую работу выполняет, хотя до того в трудолюбии замечен не был. А дни себе бегут - и вот уже опять пенсию несут - и опять песни. Ванек да Пелагея поют. Один год другой сменяет.

-   Как королевна живу,  Надюх,  - говорила Пелагея соседке. - Ванька ничего мне и делать-то не, дает. Все сам да сам. Ведь я только и жить начала: что я знала - одну работу... А теперь он меня все целует, целует...

Да, видимо, сильное чувство постигло этих людей. Для них и час разлуки был долог. Если Ваньку приходилось пасти стадо, то он то и дело норовил домой сбежать. Или встречу своей Пелагее где-нибудь в поле назначал. Представьте смешных маленьких этих людей - бегущих по полю навстречу друг другу. Вот они встретились, крепко обхватили друг друга - и целуются, целуются...

Это большое чувство, видимо, и погубило Пелагею. Немолодой ее организм до Ивана не знал покоя. Изо дня в день она работала и всегда была, что называется, в форме, зная, что за нее никто не принесет в избу дров, воды, никто не истопит печь, не выроет картофель.

Иван же, похоже, не мог видеть свою женщину работающей, он был счастлив для нее что-либо сделать, он не хотел, чтобы она уставала - и это привело к беде. Оставшийся без работы организм быстро расклеился: заболела Пелагея, слегла. Один ухаживал Ванька за больной, все надеялся на чудо. Но когда увидел Пелагу отказывающейся от стакана браги, - понял: это все.

На кладбище он не сдержался и заплакал. А потом все ходил на могилу. Каждый день. И все жалел свою Пелагею. И не хотел жить.

...Все это происходило недавно. Рад сообщить, что у Ивана все устроилось.

Так о чем же мой рассказ? О двух чудаках, которые, конечно же, не такие, как мы? Об одиночестве? А может, о том, что оно есть? То, что разбудило смешного и неграмотного Ваньку, заставило собирать букет полевых цветов и спешить преподнести его своей прекрасной даме?

 

ЗА ГЛУХАРЕМ

Давно это было. Когда еще в Кокше-речке рыба водилась, а между Указками и Гудом (были такие поселки) - глухари, и охота на них разрешалась.

Да, именно тогда сидели мы с Трофимычем на бревнах и, как подобает мужчинам, молчали. Дымом своих бесконечных самокруток Трофимыч пытался затмить разыгравшееся светило, но напрасно: апрельское солнце устояло. Неожиданно Трофимыч разговорился. Вспоминаю, что объяснял мне тогда этот дока по части курения следующее: какая газета как рвется -  вдоль, поперек или вдоль и поперек. Это были секреты. И такая прелюдия заставила меня насторожиться. Но Трофимыч уже молчал и опять нещадно коптил весеннее небо. И только уходя домой, без всякой связи с предыдущим и глядя куда-то на носки своих огромных резиновых сапог, глухо произнес:

-  Нет, а на глухаря ты меня возьми. А то что получается: я -заядлый охотник, а глухаря не слышал. Куда это годится?

И вот мы идем за глухарем. Два часа ночи, не видим друг друга в двух тагах. И только, когда Трофимыч зацепляет своим литым сапогом какую-нибудь валежину, во тьме раздается его крепкое словцо. Но место, где токует глухарь, я знаю точно, и мы приходим туда вовремя.

В нашем распоряжении минут десять-пятнадцать, решаю я , взглянув на небо. "Сейчас начнет", - шепчу Трофимычу, сам весь - слух. И точно: глухарь заиграл. Тэк-тэк... Молчание. Тэк-тэк-тэк... Прислушивается опять. Много встречал я описаний игры глухаря, но ни одно меня не удовлетворяло, поэтому и сам не берусь живописать это таинство, чтобы не разочаровывать читателей, как это случилось со мной. Скажу только, что глухарь пьянеет от собственной песни...

Трофимыч сидит на корточках у вековой сосны. И по тому, как часто и больно он толкает меня в колено локтем, у меня есть возможность ощущать его волнение прямо-таки физически. Да я и сам уже чувствую, что пора красться: начинается рассвет.

Подчиняясь договоренности, Трофимыч остается на месте, а я перебежками, под песню, передвигаюсь к глухарю... Здесь, на этой сосне. Да, пожалуй, вот он, иа том суку. Поднимаю ружье... Промахнусь, даже стволов не видно. Придется еще несколько минут подождать. Глухарь неистовствует...

Но что это? С другой стороны - и, кстати, очень неловко - кто-то еще продвигается к моему глухарю. Хрустит валежник, шелестит кустарник. Надо стрелять! Но поздно: глухарылумно срывается с дерева, улетает. А горе-охотника и это не смутило. Он продолжает идти прямо на меня.  Интересно, кто это? Васька, наверное.

Когда воображаемый Васька был от меня в четырех шагах, за кустом можжевельника, не выдержав и вложив в слова весь свой сарказм, я громко спросил:

- Ну и как?!

Огромный медведь, появившийся из-за куста в этот момент, от неожиданности се.7. Даже в полутьме я разглядел его испуганные, выкатившиеся из орбит глаза, впрочем, и он мои, наверно, тоже... Нас разделяли два шага. Первым опомнился медведь, он рявкнул громоподобно и дико, и, пролетев метров семь по воздуху, бросился влево. Я - вправо. А эхо рева, подобного которому не слышал не только я, но, должно быть, и сам девственный лес, смолкло не сразу.

Мой бег по пересеченной местности был великолепен. Но километра через два - выложился. Все, больше я не мог, будь за моей спиной хоть пять медведей. Однако за мной никто не гнался, и постепенно я отдышался и успокоился. И тут меня будто прострелило: Трофимыч!... Что с ним?

Тем временем взошло солнце, что меня несколько приободрило. Во всяком случае, возвратясь и увидев Трофимыча у того же дерева, я смог изобразить на своем лице некоторое подобие улыбки. Да, Трофимыч по-прежнему сидел на корточках у сосны, только голова у него почему-то оказалась между колен, и ее, как два щита средних размеров, сверху надежно прикрывали ладони.

-  Вставай, Трофимыч, пора домой, - это произнес во мне какой-то бодрячок. И довольно наигранно.

Обратно шли молча и споро. Даже о куреве Трофимыч не вспомнил: может, оказывается, он обходиться без этого зелья. В поселке, поворачивая к своему дому, Трофимыч буркнул: "Ну, давай..." Однако, отойдя метров десять, тихо меня окликнул:

-  А все-таки, что это было?

-  Медведь.

Трофимыч долго смотрел на проезжающую мимо подводу, повернулся и твердо произнес:

-  Нет, за глухарем я больше не пойду...

 

МОИМ ДРУЗЬЯМ - ОХОТНИКАМ

По крайней мере тысячи полторы мужчин прошлую неделю вели себя идеально - с точки зрения жен: с особым рвением помогали женщинам в подготовке к празднованию Пасхи. С необыкновенным тщанием, терпеливостью (едва не сказал - с наслаждением) выколачивали они все эти бесчисленные дорожки, паласы да ковры - будто в последний раз. И это вовсе не значило, что все они одинаково любят эту - как бы помягче сказать - непопулярную в мужской среде работенку.

Ну, да ладно. Не стану вас томить более - раскрою источник необыкновенного энтузиазма. Все дело в том, что речь идет об охотниках. Неделю назад открыта весенняя охота, вот они и предприняли превентивные меры - задобряли своих благоверных, чтобы, значит, без задержки - и в лес, или в какое-нибудь болото поглуше...

Чтобы промерзнуть ночь у костра, чтобы, не сомкнув глаз из-за холода, который вдруг сменил раннее тепло, из-за боязни проспать зарю, встать тогда, когда рассвет и не думал заниматься, и идти на тетеревиный ток, тот, что грезился тебе во вьюжную зимнюю ночь в ожидании весны, а точнее - вот этого самого мига.

Вот она, заветная поляна - и даже более темная ночь не помешает тебе ее найти. А это та самая сосенка, которая так успешно скрывала тебя год назад. Итак, осталось только ждать.

Проходит пятнадцать минут, бесконечных минут. Тридцать... Оказывается, пришли вы неоправданно рано. Оказывается, одеты вы неоправданно легко-зыбко. Медленно тянется время. И крик филина сделает не один виток в ночи, прежде чем солнце решит взойти. Не по-апрельски нехотя встает оно, видимо, тоже неуютно чувствуя себя в это не по-апрельски морозное утро.

И приходит сомнение. Похоже, тетерева не прилетят. Или прилетят не сюда... И вдруг: чу-у-фык! Знакомое чуфыканье старого знакомого. Токовика. Вот и еще один косач прилетел. И еще. Чуфыкают, но не бормочут. Разыграются они только часов в семь - будут налетать грудь в грудь, бить друг друга нещадно вороненой стали крыльями, больно таскать за раздутые шеи. Это будет тогда, когда у тебя от холода начнут стучать зубы, неудобно согнутая нога из-за полуторачасовой неподвижности онемеет, а крючкообразный -опять же от мороза - палец с трудом ощутит спуск...

А вечером вы идете за селезнем. Ах, это забытое богом болото! Как же хорошо здесь. Тихо-тихо. Запахи совершенно особые. Пахнет мхом, талой водой. И еще неуловимый запах -наверное, просыпающейся от зимы земли. Хорк! Хорк! - это тянет вальдшнеп. Идет высоко над березами, но видно, как вертит головой - ищет соперника.

Вы достаете манок. Кря! Кря! - азартно разносится над болотом. Наконец, когда уже начинает смеркаться, раздается ответное осторожное: шарк,шарк... Селезень делает круг над болотом, и вы уже почти считаете, что он ваш, когда вдруг слева раздается призывное и горячее: та-та-та! Ого, у вас серьезная соперница - кряква! Слышно, как, словно сраженный наповал, селезень с шумом падает там, слева. Не устоял, старый распутник... А впрочем, его понять можно: уж больно нежно обхаживают его в темноте: та-та-та, та-та-та. Да, устоять невозможно...

Вот и прошел первый день охоты. Вкусен приготовленный из нехитрых продуктов обжигающий суп. И сон наваливается сразу - ты не успеваешь произнести фразу до конца. Но все понимают, что-ты хотел сказать: а знаете, друзья, жить - это все-таки не так плохо...

 

И НЕ ШЕЛЕСТЕТЬ ЛИСТВЕ...

Осень, ты обманула. В сентябре вместо бабьего лета послала ежедневные дожди.

-   От-пуск-ни-ки,   от-пуск-ни-ки...   -   бесконечно, безнадежно, насмешливо и простуженно хлюпал, казалось, дождь.

-  Отпуск? Отпуск? - спрашивали удивленно невидимые в холодном, рваном небе отлетающие гуси.

В общем, было грустно. Пропали и радовавшие первые две недели сыроежки и волнушки. Неумолимо опадали листья. Рч'азалось, вечер наступал сразу же за рассветом. Поселок притих, стал среди опустевших полей еще меньше и как-то беззащитнее.

И охота не спорилась. Да какая уж тут охота, когда все улетело, убежало да схоронилось от дождя. Однако ружье покоя не давало (охотники, не сомневаюсь, поймут меня).

Безнадежное занятие, скажу вам, бродить по мокрому лесу, когда каждый задетый куст обдает холодными брызгами. Вот и получается: дома думаешь, скорее бы в лес, а в лесу, после двух часов бесполезных хождений и сырости, - скорее бы в тепло.

В таком состоянии застала меня мысль о том, что уже года два не видел свою березу. Забыл о ней, о своей красавице, чьи плакучие тонкие ветви зеленым или желтым - по времени года - потоком падали вниз.

Березу ту встретил, когда была она толщиной в руку. С годами береза превратилась в высокое и удивительно прямоствольное дерево. Может, так и ходил бы я мимо, беря березу во внимание только как за некий ориентир, если бы не это ее чудесное превращение. В общем, однажды я поднял глаза (Господи, как же много от нас заслоняет эта маленькая капля мушки ружья!) и удивился: вместо хрупкого деревца стояла белоствольная береза. Крона ее была так густа и ровна, что казалась просто нереальной. Ветви спускались до земли, листва шумела спокойно, спокойно. Я опустился у березы и, прижавшись спиной к стволу ее, подумал: а сколько же лет прошло с тех пор, когда увидел я березку впервые? Много. Изменилось дерево. Впрочем, я тоже и , пожалуй, совсем не так, как хотелось бы...

Словом, мы подружились. И время от времени я приходил к березе, чтобы окунуться в ее покой, чтобы подумать, или... чтобы ни о чем не думать.

...Дерево я увидел издалека. Остановился разочарованно: листьев на нем не было. Прямой ствол - и все. Сразу почувствовал, что одежда мокра, а ветер холоден, чертыхнулся, припомнив те семь верст, что не крюк, и резко свернул в сторону. Но что-то заставило меня остановиться и посмотреть на дерево: странно, ни одного листа... Быстро, словно гонимый недоброй мыслью, подошел к нему, и сердце оборвалось: все до одной ветки на березе были срублены - срублены, должно быть заготовителями веников. Дерево погибло. Неуютно было у поруганной красоты: обрубки недавно еще шумевших ветвей царапали больно. Стало не по себе. Я ушел.

...Вечером мы возвращались с охоты. Мотоцикл шел ходко, выхватывая из темноты фарой сосны, березы, осины да ели, расступавшиеся будто в последний момент. Ствол дерева неожиданной гигантской стрелой ударил машину. Стало темно и тихо. Я лежал на спине, перед глазами почему-то встала та береза. Мертвая береза.