Европейский капитализм сегодня: между “евро” и третьим путем

ГРЕГ ЭЛБО, АЛАН ЗЮЙГ
Йоркский университет
(Торонто, Канада)

• Поражение радикальной национальной альтернативы во Франции породило растущую поддержку реформистской панъевропейской стратегии
• Динамика конкуренции и интеграции в рамках ЕС служит в качестве механизма “дисциплинирования” правительств и рабочих движений
в ходе реструктуризации европейского капитализма

Реструктуризация и углубление интеграции европейского капитализма создают почву для параллельной трансформации политических установок социал-демократии. В спокойные времена, в условиях быстрых темпов экономического роста, повышения заработной платы и расширения функций государства социал-демократия процветала. В странах, где она находилась у власти (Швеция и Австрия), используемые институциональные модели отличались, но и у других членов Сообщества были выработаны переговорные структуры и проводилась политика перераспределения доходов, направленная на поддержку нуждающихся, будь то безработные или целые депрессивные районы.

Однако замедление роста и усиление конкуренции в кризисные 70-е годы привели к эскалации напряженности. Реакция национальных рабочих движений на эти перемены была различной: некоторые заняли выжидательную позицию, другие встали на более радикальный путь. Результаты обеих стратегий стали предметом взаимного пристального внимания и анализа с целью извлечения уроков. Под грузом новых вызовов (как слева, так и справа) особое значение с точки зрения оценки жизнеспособности социал-демократических стратегий послевоенного периода - национального кейнсианства и корпоративизма - имел опыт Франции, Швеции и Германии.

Сущность национального реформизма

Опыт правления Миттерана во Франции, который многие сочли важным уроком, существенно поколебал в 80-е годы кейнсианскую ортодоксию, господствовавшую в послевоенном европейском социал-демократическом движении. Французские левые придерживались стратегии активного государственного вмешательства, значительного перераспределения доходов и масштабной национализации, что обусловливалось воинственностью рабочего класса и альянсом социал-демократов с коммунистами на основе “Общей программы” 70-х годов. Придя к власти в результате выборов 1981 г., социалистическое правительство взялось, правда в условиях экономического спада, за проведение смягченного варианта данной программы. Но это встретило яростное сопротивление со стороны национальной и международной буржуазии, выразившееся в массированном оттоке капиталов. Правительство поспешно отступило и после 1982 г. ввело жесткое регулирование, девальвировало франк, повысило налоги и деиндексировало заработную плату.

Этот поворот символизировал конец кейнсианства как эффективной основы стратегии полной занятости в отдельной стране, обнажил его ограниченность в условиях интеграции и стагнации мировой экономики. Корни данного явления во Франции (как и повсюду) носили и политический, и экономический характер.

Среди важнейших политических составляющих режима Миттерана отметим переход поддержки электората от коммунистической к социалистической партии и переориентацию внутри последней от радикального крыла на сторонников приспособления к капитализму. Идея “модернизации” трансформировала партию в бюрократическую избирательную машину. Язык классовых отношений и “старомодная” политика государственного экономического планирования были отвергнуты в пользу новой идеологии и политики, отождествляющих “национальное благо” с конкурентоспособностью отечественного капитала. Цели государства благосостояния были заменены целями обеспечения гибкости и производительности рабочей силы.

Поражение радикальной национальной альтернативы во Франции породило растущую поддержку реформистской панъевропейской стратегии. Одним из ее символов является Делор, который в качестве министра финансов сыграл ведущую роль в подавлении левого крыла в кабинете Миттерана и создании основы социал-демократического проекта европейской интеграции.

Менее радикальные корпоративистские стратегии, воплощенные в скандинавской и рейнской моделях, которые занимали центральное место в европейском левом мышлении 80 - 90-х годов, обнаружили серьезные трещины в своем фундаменте, образовавшиеся под объединенным давлением капитализма и социал-демократии. Живучесть их институтов экономической координации и производственной эффективности в отличие от традиций французского дирижизма и британского либерального рынка объяснялась способностью смягчать воздействия кризиса на занятость и экспорт. Но все же распространяющийся кризис начал разрушать даже исторические компромиссы, лежащие в основе европейского корпоративизма.

Швеция в свое время приобрела репутацию ведущей модели европейской социал-демократии благодаря сочетанию кейнсианского воздействия на спрос, дешевого промышленного кредита, активных мер на рынке труда, государства благосостояния и централизованной политики в области трудовых отношений, направленной на обеспечение относительного равенства доходов и повышение производительности труда в экспортных отраслях. Но спад с его снижением темпов накопления и производительности наложил новый отпечаток на шведские институты трудовых отношений. Усилилась зависимость роста занятости от расходов государственного сектора и, следовательно, способности рабочих вынести это бремя расходов. Как и во Франции, промышленная политика сначала пошла по радикальному пути, достигнув кульминации в плане Мейднера, в котором были изложены меры по частичной социализации капитала. Шведский бизнес и буржуазные партии провели энергичную кампанию против данного плана, и это предопределило первое за сорок лет поражение социал-демократов на выборах 1976 г.

После их возвращения к власти в 1982 г. был представлен существенно ослабленный вариант плана Мейднера, в частности экономическая политика вернулась к высоким налогам в целях перераспределения занятости в пользу государственного сектора. В ходе борьбы позиция организованного рабочего движения в рамках социал-демократической партии постоянно менялась, влияние профсоюзов на направление партийной политики снижалось. Ссылаясь на интенсификацию европейской конкуренции и интеграции, шведский капитал выдвинул требования уступок со стороны рабочих и отверг традиционные структуры трудовых отношений. Работодатели стремились заменить централизованные переговоры с профсоюзами децентрализованной системой и более тесно связать заработную плату и условия труда с конкретными показателями производительности. Шведские капиталисты также расширили свои заграничные инвестиции, утроив их объемы во второй половине 80-х годов.

В таких условиях шведские профсоюзы не могли более проводить солидарную политику в области заработной платы и были вынуждены бороться за выработку новой стратегии вследствие изменения ситуации. Напротив, социал-демократическая партия продолжала осуществлять курс, направленный на либерализацию контроля за движением капиталов, отказ от полной занятости и принятие европейской интеграции как необходимого элемента своей позиции.

Корпоративистские институты в Германии, которая настойчиво проводила неолиберальную политику Коля, испытывали сходные проблемы. Германская система кодетерминации на начальном этапе доказала свое решающее значение в деле поддержания экспортно ориентированного развития в условиях экономического спада. С помощью переговоров с профсоюзами на отраслевом уровне какое-то время удавалось удерживать темпы роста заработной платы от опережения показателей производительности. Кроме того, были приняты меры, способствовавшие притоку квалифицированной рабочей силы, что явилось главным фактором производительности в промышленности страны.

Однако последствия международной ценовой конкуренции в условиях стагнации и низкого уровня капиталовложений и инноваций вскрыли ограниченность данной модели, основанной на экспортно ориентированном производстве и высоких квалификации рабочей силы и уровне заработной платы. Учитывая японский опыт экономного производства и интенсификацию конкуренции, германские капиталисты также потребовали большей гибкости на рабочих местах и децентрализации переговорного процесса. Они подкрепляли свои претензии переводом в угрожающих масштабах производства за границу. Кстати, это послужило немаловажным фактором европейской интеграции.

В условиях замедления роста и массовой безработицы 90-х годов шведская и германская системы корпоративизма в значительной мере утратили свой блеск. Подобно кейнсианской рефляции они были исключены из арсенала социал-демократии. Это привело к появлению новых, более гибких моделей (прежде всего австрийской, датской и голландской), ориентированных на скромные ожидания в неблагоприятных условиях. Такая оборонительная позиция национальных социал-демократических правительств и движений в немалой степени способствовала сдвигу приоритетных направлений политики левых в сторону общеевропейских стратегий, с одной стороны, и формированию новых конкурентных корпоративистских социальных соглашений - с другой.

“Социальная Европа”:
глобализация с человеческим лицом?

Левая идея “Социальной Европы” отвечает движению к интеграции. Ее предтечей являются давние попытки выравнивания экономического развития, координации политики в этой сфере, расширения программ в области трудовых отношений. Однако с конца 80-х годов, когда задачи, поставленные Европейской комиссией при Делоре, были расширены, позиции социал-демократии изменились. Сегодня глобализация ограничивает поле для реформаторов на национальном уровне, поэтому для большинства европейских левых “Социальная Европа” - это возможность создания политического пространства для классового компромисса на континенте. В представлении евро-кейнсианцев, как и евро-корпоративистов, интеграция может явиться прогрессивной формой глобализации.

Эта стратегия рассматривает возможность реформ по нескольким направлениям - улучшение условий труда, социальных и экологических стандартов на базе международных соглашений; расширение представительства рабочих и местного сообщества в транснациональных институтах; использование политики рефляции, проводимой наднациональным органом или с помощью координации макроэкономической динамики, с целью расширения занятости и подъема благосостояния. Согласно такой аргументации задачи социального реформирования могут быть консолидированы в рамках Европы путем обобщения и расширения элементов существующих национальных моделей. Наряду с этим поощрение промышленных инноваций (как источника конкурентных преимуществ), квалифицированная рабочая сила и качественная продукция рассматриваются в качестве факторов, способных усилить противостояние региональным блокам либерального капитализма и экономного производства и принести успех на глобальных рынках.

Идея “Социальной Европы” была принята, хоть и в разной степени, многими социал-демократическими, умеренными христианско-демократическими и зелеными партиями континента. Она получила поддержку среди рабочих, экологических и прочих движений, а также внутри самой Европейской комиссии. Но конкретные предложения по разработке социальных направлений политики на ранних стадиях интеграционного процесса не получили развития. И даже когда в 80-х годах этот процесс усилился, прогресс в данной области был весьма ограниченным.

При существенных в рамках ЕС различиях в уровнях занятости, заработной платы и т.п. централизованный бюджет содружества, составляющий менее 1,5% совокупного ВВП, не дает возможности проводить действенные перераспределительные или стимулирующие меры. “Социальная Хартия” и другие инициативы по улучшению трудовых и социальных стандартов также не имели продолжения. Причина в том, что они были значительно ослаблены тем, что содержали предложения, позволявшие отдавать предпочтение более низким стандартам отдельных стран над более высокими стандартами, которые могут быть установлены в ЕС.

Идея “социального диалога” между федерациями работодателей, профсоюзами и государственными предприятиями на отраслевом и европейском уровнях оказалась неэффективной из-за отсутствия в ЕС сильных организаций по приведению в исполнение коллективных соглашений и незначительной роли профсоюзов в принятии решений. В результате после более чем 10-летних переговоров Европейская директива о рабочих советах, окончательно одобренная Советом министров в 1994 г., предоставляет лишь минимальное право на информацию - она затрагивает немногим более 10% занятых. Даже инициативы ЕС по “прогрессивной конкурентоспособности”, направленные на расширение производственных мощностей и занятости за счет государственных инвестиций в социальную и технологическую инфраструктуры (в частности, программы ЭСПРИТ, “Эврика” и Европейского космического агентства), не имеют должной материальной почвы.

Вера левых сторонников европеизма, что идея “Социальной Европы”, преодолев бессилие современного национального государства, может принести значительные выгоды рабочему классу, лишена основания по двум причинам. Во-первых, еврофилы, как правило, возлагают надежды на символические преимущества и проявляют наивность в оценке общего направления интеграции в данный момент. Но конкурентная логика современной конфигурации ЕС, усиленная ограничительным макроэкономическим климатом и стойким национальным соперничеством, оказывает сильное и неослабевающее воздействие в сторону снижения заработной платы и социальных затрат. Частичные реформы здесь не смогут решительно изменить ситуацию. Какие выгоды ни получили бы профсоюзы - программы обучения, рабочие советы, законодательство по здравоохранению и охране труда - они потеряли на поддерживаемых ЕС дефляции и дерегулировании.

Архитекторы Маастрихта не были озабочены защитой социальных и трудовых стандартов Западной Европы от растущего давления мирового рынка. Напротив, они были заинтересованы в интенсификации этого давления и его использовании для преодоления общественной оппозиции демонтажу государств благосостояния и системы централизованных переговоров с профсоюзами. Высокие уровни социальной защиты рассматривались как “препятствие гибким трудовым отношениям и международной конкуренции”. Но поскольку прямой вызов уже достигнутым социальным преимуществам был чреват политической неустойчивостью и издержками (особенно для левых правительств), как более привлекательная рассматривалась стратегия опоры на рыночные силы с целью оказания соответствующего давления на внутренние политические силы. Таким образом, динамика конкуренции и интеграции в рамках ЕС служит в качестве механизма “дисциплинирования” правительств и рабочих движений в ходе реструктуризации европейского капитализма.

Во-вторых, слабость левой панъевропейской позиции состоит в допущении бессилия национального государства, откуда следует, что стратегия может и должна быть направлена на наднациональный уровень. Адвокаты этой идеи не хотят признавать, что то, что выглядит как бессилие, на самом деле в значительной мере результат сознательной политики, что интернационализация государства играет важную роль в обеспечении глобального накопления капитала и создании политических условий для его воспроизводства, что государство является главной ареной классовой борьбы в ходе глобализации.

Неолиберальная конструкция Европы - отражение глобальной экономической и политической динамики. Конкретная природа европейского проекта является продуктом как исторического развития, так и сознательного конструирования. При структурировании интересов его участников особенно важно учитывать неравномерность развития и национальные разнообразия. Так, относительно более глубокая интеграция британского капитала в международный кругооборот, значительные разрывы в уровнях производительности и заработной платы между Севером и Югом, существенные различия систем трудовых отношений толкают ЕС в противоположных направлениях.

Центробежные тенденции ограничили образование наднационального государства. Слабый и разделенный европейский центр, лишенный необходимых фискальных, административных и политических возможностей, не способен осуществить ту колоссальную задачу, которая стоит перед ним в соответствии с социал-демократическим видением Европы. Организованное рабочее движение, разделенное идеологическими и прочими расхождениями и имеющее национальные исторические корни, сегодня слишком слабо, чтобы добиться существенных уступок от капитала на наднациональном уровне. В то же время организованный бизнес, добившийся определенных успехов в подрыве национальных компромиссов, стратегически не заинтересован в связывании своих рук на континентальном уровне.

Неустойчивая геометрия европейской интеграции в 90-х годах усилила тенденции либерализации и стагнации, которые продолжают сковывать “Социальную Европу”. При том что экспорт равняется лишь 10% общего объема производства ЕС, внутреннее конкурентное соперничество между относительно низкозатратными странами Средиземноморья и областями Северной Европы с высоким уровнем зарплаты и производительности труда усилилось. За исключением значительного увеличения в сообществе фондов социальной и региональной интеграции, предназначенных для сглаживания различий в уровне развития, каждому национальному государству предоставлено самому следить за внешним балансом и занятостью. Бюджет ЕС остается весьма скудным в сравнении с бюджетами национальных государств; его возможности для проведения социальной политики перераспределения или активной промышленной политики ничтожны.

Таким образом, внутренние явления в европейском блоке имеют отчетливую тенденцию к разрушению перераспределительной политики на национальном уровне и не сопровождаются параллельным развитием европейской модели общества в целом. Действительно, логика либерализации, присущая институтам ЕС (особенно после 1992 г.), противостоит такому развитию. Совет Европы, объединяющий глав правительств, не продемонстрировал способности выработать новое направление экономической координации. После Люксембургского саммита в 1997 г. провозглашена политика, нацеленная на экономический рост и снижение безработицы, но в то же время прозвучал призыв к строгому соблюдению Пакта о стабильности. И это несмотря на мягкие экономические условия 90-х годов в Европе и дефляционные тенденции в мировой экономике, усиленные азиатским кризисом.

“Третий путь” к стагнации

Неудача проекта “Социальной Европы” и конкурентная жесткость Маастрихтского договора выдвигают необходимость нового ответа на национальном уровне. Стратегии послевоенного периода были направлены на рационализацию производства и расширение занятости. В сегодняшней Европе они встречают значительные препятствия. Единый рынок налагает новые ограничения на промышленную политику, а единая валюта делает невозможной девальвацию. Опасения бегства капиталов и потери конкурентных позиций лимитируют бюджетную и налоговую политику, не говоря о возможности снижения налогов для стимулирования инвестиций.

Один из остающихся вариантов политики занятости состоит в движении к гибким рынкам труда и повышении конкурентоспособности в надежде, что снижение трудовых издержек будет способствовать росту экспорта и занятости. В контексте единого рынка с ограниченными спросом и мобильностью рабочей силы, а также с различиями в уровне производительности конкурентное давление неизбежно толкает на этот путь регионы и с высокой и с низкой заработной платой. При этом менее развитые регионы воспроизводят свои конкурентные слабости, а более развитые затягивают петлю стагнации.

Отметим, что попытки апробировать альтернативы кейнсианству и корпоративизму на национальном уровне неоднократно имели место. Так, британская и голландская модели гибкого рынка труда вели либо к ослаблению профсоюзов, либо к массовому росту частичной занятости. Социалистические правительства в Испании и Франции (да и в других странах) в 80-е годы приняли разновидности стратегии конкурентного корпоративизма. В частности, они открыли отрасли экономики внешнему рынку и одновременно инициировали меры на стороне предложения, направленные на рост производительности, используя социальную политику и политику рынка труда для стимулирования реорганизации производства. В Испании “социальные пакты”, сдерживая рост заработной платы ниже уровня инфляции, также были нацелены на адаптацию национальной экономики.

Конкурентный корпоративизм, возникший в ответ на европейскую стагнацию и интеграцию, превратился в специфический путь интенсификации производства, обеспечения быстрой адаптации или перераспределения дохода в пользу капитала за счет труда. “Третий путь” Британии Блэра  или Германии Шредера, со всеми высокими словами о социальной политике и международной экономической координации на основе ЕС, еще должен найти свою новую отправную точку, ведущую либо к европейскому капитализму, либо к европейскому социализму.

***

Стагнация, ставшая характерной чертой европейского континентального блока, имеет глубокие корни. Эту ситуацию проиллюстрируем на примере Германии - наиболее конкурентоспособной страны в Европе (а после воссоединения в 1990 г. и доминирующей экономической державы). На протяжении последнего десятилетия темпы роста производительности труда здесь оставались вялыми, а для поддержания экспортных позиций германские работодатели снизили издержки и инвестировали значительный объем капитала в заграничные производственные мощности. Внутренняя экономия, поощряемая Бундесбанком, сдерживала спрос, что давало толчок либерализации и инвестиционным стратегиям, которые усиливали европейскую и международную конкуренцию, при этом в целом экономика Германии находилась в состоянии стагнации.

Данные об общеевропейской торговле демонстрируют те же проблемы. Торговля внутри ЕС на подъеме, но общая позиция Европы в мире продолжает скатываться вниз, несмотря на значительное положительное сальдо ее текущего платежного баланса. Иными словами, Европа использует мир как рынок для своих товаров, но конкурентная конфигурация на континенте воспроизводит стагнацию и нестабильность мирового капитализма. Критерии конвергенции валютного союза и монетаристские догмы Европейского центрального банка вносят свой вклад в проблемы экономики региона. Своеобразие логики европейской интеграции, состоящее в постановке целей либерализации и получении в результате внутриевропейской конкуренции, также может быть замешано в этом. Таково сегодняшнее состояние европейского капитализма.

Состояние европейского социализма немногим лучше. Два десятилетия внутренних конфликтов и политического приспособления к силам неолиберализма и глобализации указывают на тупик европейской социал-демократии. Ее стратегии защиты достижений национального государства благосостояния или их воссоздания на европейском уровне находятся в замешательстве, что указывает на глубокую программную неразбериху, из которой европейским левым еще предстоит выбираться. Их последние победы на выборах означают не столько успешное восстановление реформистской политики, сколько растущее желание европейского рабочего класса выбраться из тисков жесткой политики неолиберализма, о чем свидетельствуют массовые забастовки во Франции, Греции и других странах против Маастрихта.

Но левые политические лидеры и интеллектуалы все еще гонятся за “большой идеей”, способной гарантировать им прочную политическую базу и роль в будущем курсе европейского капитализма. Последней идеей такого рода служит следование курсу глобализации капитала на уровне ЕС в надежде на реставрацию социал-демократии. Однако развитие ЕС дает мало оснований для доверия этому проекту. Тщетность усилий европейских социал-демократических партий в выработке ТРЕТЬЕГО ПУТИ, который чаще определяется не по тому, что он есть, а по тому, чем он не является, лишь указывает, как далеко они продвинулись в приспособлении к капитализму и на отсутствие прочной основы для социалистического обновления.

Однако у европейских левых остается открытым большое пространство для выработки иного политического плана. Намеки на такую политическую конструкцию можно видеть в массовых забастовках против неолиберализма, протестах против интервенции НАТО на Балканах, митингах левых зеленых в скандинавских странах, а также в ряде реформированных коммунистических партиях. Надежды на альтернативу европейскому капитализму и эгалитарную европейскую политику, если и коренятся где-либо, то именно в этом.

Окончание. Начало в № 1/2000.