Главная Каталог раздела Предыдущая Оглавление Следующая Скачать
в zip
Предисловие составителя Одной из особенностей политической картины наступившего века является открытое доминирование политики реального времени над политикой реального пространства, родившейся еще в античные времена, первая в истории геополитическая идея сформулирована в труде Фукидида "История Пелопонесской войны". Однако в наше время Геополитика - пассивная мистика пространства начинает уступать место хронополитике - активной мистике времени. Отцы постиндустриального общества во весь голос заговорили о разработке технологии конструирования будущего. Естественно мы не могли игнорировать указанную тенденцию приступая к составлению данной хрестоматии. Именно поэтому упор в ней сделан не на классические тексты отцов геополитики, а на современные исследования перелома в развитии классических представлений.
Александр ПАНАРИН О хронополитике (http://www.ug.ru/ug_pril/gv/96/25/t7_1.htm) Проблема пространства-времени в общественных науках сегодня выступает в том же ракурсе, в каком она выступала в естествознании при переходе от классической механики к квантовой. Общественные науки своими средствами подходят к выводу о том, что в современном обществе, в отличие от традиционного, нет единого для всех социальных групп пространства-времени. Типология социальных форм пространства-времени становится важной задачей политологии, ибо без осознания специфики пространства-времени различных обществ и групп в рамках одного и того же общества невозможны современная политическая аналитика и прогностика, теория принятия решений. В неравномерно развивающихся обществах - а всякое общество, вырвавшееся из традиционного застоя, развивается неравномерно - каждый сектор экономики и каждая социальная группа обладают неодинаковой ритмикой. Авангардные отрасли экономики, как и авангардные группы, вырабатывают два типа информации: необходимую, предназначенную для обеспечения процесса воспроизводства, и "прибавочную", активно заимствуемую другими социальными группами. Однако это вовсе не означает, что историческое развитие представляет монолог авангардных групп и классов; моносубьектную парадигму прогресса можно отнести к пережиткам авторитарного мышления, не знающего диалогов и взаимодействий. История не знает монологов, как и последовательно осуществляемых проектов "лучшего будущего". Социально-политическая практика представляет собой опыт группового взаимодействия, результирующая которого всегда отличается от монологических ожиданий. Поэтому реальное пространство-время всегда отличается от суммарного: сказывается косвенный эффект незапланированных взаимовлияний и коррекций.
Это касается как временных ритмов, так и пространственных локализаций. Реальное пространственное присутствие некоторых групп общества заведомо превышает их долю в населении; их влияние может затрагивать более широкие слои, в том числе и такие, которые находятся вне физических контактов с ними: сказывается эффект дальних взаимодействий и тонких социокультурных влияний.
В целом можно сказать, что историческая судьба различных социальных групп определяется особенностями их пространственно-временного континуума; чем более медленную временную ритмику избрала та или иная группа, тем выше вероятность того, что и ее традиционное пространство будет сужаться в результате вторжения более динамичных групп. В этой закономерности проявляется одна из самых драматических сторон современного социального бытия.
В России проблема хроно- и геополитики всегда выступала крайне остро по причине промежуточного в цивилизационном отношении (между Востоком и Западом) положения страны. Во временном отношении это драматизм чередования застойного и катастрофичного (прерывного времени); в пространственном - угроза незапланированных геополитических сдвигов. Всякая крупная общественная реформа порождает неожиданные возмущения и сжатия геополитического пространства - вплоть до угрозы распада страны - в качестве косвенного последствия самых благонамеренных реформационных начинаний. Проблема пространственно-временной стабилизации страны, перехода от циклично-прерывного времени к линейному и от неустойчивого геополитического положения к устойчивому выступает как важнейшая из стратегических задач современной реформы.
Плюрализм типов социального времени. Пожалуй, центральной временной дихотомией современного мира является различение линейного и циклического типов социального времени.
Уникальность западного типа цивилизации проявилась в том, что ему впервые удалось вырваться за рамки циклического, вращающегося по кругу времени и освоить линейно-кумулятивный тип времени. Парадокс состоит в том, что драматическая насыщенность времени разного рода событиями (войнами и завоеваниями, захватом и разрушением одних государств и возвышением других, возникновением новых религий и массовых движений, геополитическими сдвигами) на Востоке не ниже, а значительно выше, чем на Западе. Дело, однако, состоит в том, что вся эта драматургия развертывается в рамках господствующего перераспределительного принципа. Этот принцип означает, что историческое время здесь представляет собой перетасовку карт из одной и той же колоды. Общественный процесс выступает как игра с нулевой суммой: изьятие у одних для возвышения других. И поскольку совокупный общественный потенциал в этой системе "стабильного способа производства" практически не растет или растет крайне медленно, то энергия социального возвышения одних примерно равна энергии социального падения (опустошения) других. Достигнув точки абсолютного упора, маятник истории поворачивается в противоположном направлении. И не случайно восточные государства нередко так велики (на Западе только США составляет единственное исключение как "сверхдержава"). В условиях господства перераспределительного принципа государство может расширить время своей жизни, только расширив пространство экстенсивно используемых и без конца перераспределяемых ресурсов.
Запад представляет новый тип земной цивилизации, которой в каких-то существенных аспектах жизни удалось вырваться из плена циклического времени и войти в линейное, кумулятивное. Институты западной цивилизации являются своего рода линзой, фокусирующей добываемую в обществе информацию таким образом, что она становится источником преобразующих технологий - промышленных и социальных. Современной общественной науке еще не до конца известна природа этой линзы. Но во всяком случае ряд базовых элементов не вызывает сомнений.
Первым надо назвать логический дискурс - рациональное логическое мышление, законы которого были открыты греками. Логический дискурс в каких-то существенных моментах альтернативен слепым коллективным верованиям. С помощью логики личность может отстоять и доказать свою индивидуальную правоту вопреки мнению большинства. Логика позволяет индивиду как бы "вынести за скобки" коллективные верования и мифы и остаться "один на один" с реальностью. Это вовсе не ставит под сомнение общественную природу человеческого мышления и познания; но логика есть такой способ мышления, который предполагает, что между общающимися индивидами помещается некоторое посредническое звено - обьект, свойства которого не зависят от обоюдных симпатий или антипатий, а существуют сами по себе. Законы тождества (А=А), достаточного основания (если А, то Б), исключенного третьего (А или не-А) бросили вызов мифологическому произволу первобытного мышления.
Второй из элементов, образующих фокусирующую линзу Запада, связан с иудео-христианским монотеизмом. Вместо природы, полной богов, появляется один Бог, командующий порядком вещей извне - из горних далей и отдавший природу в услужение человеку. Природа, выкупленная у старых богов и отданная человеку, стала быстро превращаться в средство, в кладезь богатств и орудий труда.
Так создавались глубокие социокультурные предпосылки инструментального отношения к миру. Информация, относящаяся к области средств, стала отделяться от информации, относящейся к сфере ценностей: появился особый, орудийный мир. Собственно, специфика Запада состоит в этом скрупулезном отделении инструментальных средств от ценностей и в опережающем приращении инструментальной информации по сравнению с информацией ценностной. Прежние культуры умели создавать непревзойденные шедевры, относящиеся к ценностному миру, но они не владели тайной отделения мира ценностей от мира ценностно нейтральных средств, от орудийной сферы.
Следующее завоевание Запада касается формирования автономной личности, душа которой не принадлежит целиком коллективу, не растворяется в нем, а способна через его голову адресоваться в горние сферы. Именно этим было положено начало отделению интенсивного от экстенсивного, сотворенного нового от воспроизведения известного, традиционного. Стал обосабливаться труд творческий, создающий нечто небывалое, от труда коллективного, "тиражирующего". "Тиражирующий" коллективный труд репродуктивен - он перераспределяет ресурсы и дает комбинации уже наличного, известного. Творческий труд продуктивен - он создает то, чего не было. (Вероятно, с их различием связано введенное Кантом различение гения, творящего в искусстве, и таланта, работающего в науке. Талант действует в сфере трансцендентального - априорных коллективных норм, гений черпает вдохновение из сферы трансцендентного - выходящего за пределы возможного опыта). С позиции "тиражирующего" труда любые ресурсы являются исчерпаемыми, и потому любому сообществу грозит перенаселение, если не будут освоены новые пространства. С позиций творческого труда проблема состоит не в том, чтобы добыть уже известные ресурсы из нового пространства, а в том, чтобы извлечь качественно новые ресурсы, пребывая в том же пространстве. С позиций мотыжного земледелия Земля уже была перенаселена к началу неолитической эпохи. С позиций современных аграрных технологий для того, чтобы прокормить все человечество, достаточно 5-7% обрабатываемых земель земного шара.
Говоря о линейном времени, мы имеем в виду долговременные кумулятивные процессы, фиксируемые статистикой, такие, например, как рост средней продолжительности жизни, производительности труда, национального дохода на душу населения. На Западе вспыхивали войны и революции, рушились режимы, менялись нравы, но вот уже в течение 250 лет медленно, но неуклонно, из поколения в поколение растут соответствующие показатели. Следовательно, экономические и демографические процессы в значительной мере вырвались за рамки циклического времени, все возвращающего на круги своя, и вошли в новое, линейное время. Это не перераспределительное, а продуктивное время. Значительная часть общественных процессов и на Западе по-прежнему пребывает в циклическом времени; внутри самого линейного времени хранятся следы циклического, например, в виде экономических или поколенческих циклов, либо непредвиденных "откатов назад" в отдельных сферах жизни. Но остается фактом, что непрерывные кумулятивные процессы в целом ряде сфер жизнедеятельности в общем придают им линейный характер. Многие политические институты Запада и механизмы его общественной жизни можно рассматривать как антиэнтропийные, препятствующие возвращению общества из линейного времени в циклическое. Так, например, существует относящееся к этому правило: чем полнее система партийно-политического представительства, охватывающая все группы интересов, чем шире круг участников процесса принятия решения, тем выше вероятность того, что решения окажутся необратимыми: не найдется группы, потребующей в будущем их пересмотра на противоположных началах. Напротив, авторитарные режимы, ригидные общественные структуры, защищающие монополию одних групп в ущерб другим, то и дело оказываются отброшенными в циклическое время: через определенные промежутки кажущегося вечным застоя наступает внезапный взрыв, и победа, которая казалась "полной и окончательной", вдруг сменяется поражением, новым переворотом, новой монополией - и так до нового взрыва.
Гибкость общественных структур и открытость системы, допускающей непрерывные мелкие изменения, являются гарантией от взрывов циклического времени, сменяющего застои неожиданными катастрофами.
В целом следует отметить растущую ценность линейного времени: эволюции, связанные с непрерывными кумулятивными эффектами, предпочтительнее революций, часто являющихся, как показывает опыт, фазами циклического времени, потрясающими общество и делающими жизнь непредсказуемой.
В этом смысле линейное время является "образцовым", и эволюцию многих общественных институтов современности можно оценить как движение в сторону линейного времени.
Но высшим гарантом линейного времени является творчество: там, где общественная жизнь лишена творчества, там ресурсный потенциал скоро оказывается исчерпанным, что означает приближение "попятной фазы" цикла: возврат старых запретов или реванш старых групп, новый виток перераспределительства.
Другой проблемой политической жизни и теории является сбалансированность времени различных общественных процессов, в особенности в эпохи модернизаций, когда общество "снимается с якорей" и устремляется навстречу желанному, но остающемуся мало предсказуемым будущему.
Медленнее всех других течет время глубинных социокультурных процессов, связанных с изменениями архетипов национального сознания. Поэтому так часто оказывается, что, заимствуя новейшие общественно-политические формы, общество вкладывает в них старое социокультурное содержание.
Скажем, традиционного бая заменяет секретарь райкома, но черты старой психологии и прежних нравов остаются.
Если время быстрых процессов оказывается отпущенным на свободу или тем более форсируется, тогда как другие процессы, обладающие иной ритмикой, заметно отстают, то появляется угроза, с одной стороны, полной разбалансированности потоков времени и дестабилизации общества, а с другой - наполнение новых форм старым содержанием, относящимся к сферам замедленной временной динамики.
То и другое мы сегодня имеем в нашей стране, где преобразования в идеологической сфере заметно опередили собственно политические, а последние намного превысили своим динамизмом темпы экономических преобразований и перемен, относящихся к долговременным установкам и архетипам национальной политической культуры. Одной из важнейших временных дисгармоний, непосредственно влияющих на политический процесс, является разрыв между темпами роста притязаний различных групп населения и приращением их реальных социально-экономических возможностей, а также общими перспективами "вертикальной" социальной мобильности, имеющейся в обществе.
"Срединное" время по некоторым показателям наиболее сродни линейному времени. Опыт революционных эпох, наэлектризованных экзальтированными ожиданиями светлого будущего, призванного положить конец всем социальным несправедливостям и все поменять местами, показывает, как легко в эти времена соскользнуть в нигилизм отложенных на завтра обязательств, как часто люди пренебрегают нормами общежития в надежде, что "светлое будущее" все равно вскоре их отменит или что ими следует "временно пожертвовать" для его приближения. Чудовищное разрушение и опустошение повседневности, третируемой "революционным авангардом" вместе с "презренной" теорией малых дел, отвлекающей от "эпохальных свершений", привели к тому, что разрыв между "аванпостами прогресса" (космической эпопеей, прорывами в отдельных сферах производства и социальной жизни) и повседневной жизнью "маленького человека" достиг нетерпимой величины. Возник феномен "отчужденного прогресса", пренебрегающего повседневными запросами рядовых людей, требованиями личного благополучия. Этот прогресс, достигнутый за счет предельной деградации повседневности, разрушения природы и человека, оказывается тем самым отступлением из линейного в циклическое время, чреватое бумерангом возвратных эффектов.
В какое же время помещают себя группы, не принадлежащие к ведущим? Здесь наблюдается многозначительная дифференциация.
Группы, не чувствующие непреодолимой ту дистанцию, которая отделяет их от ведущих групп, помещают себя в мобилизующее ускоренное время. Так, например, женщины в настоящее время успешнее мужчин овладевают высшим образованием - сказывается мобилизующий эффект ускоренного времени, призванного устранить или сократить социальную дистанцию с мужчинами. Так, некоторые этнические группы быстрее овладевают "модными профессиями", ибо чувствуют себя способными наверстать упущенное, сократить унаследованное от прошлого отставание.
Подобного рода эффекты ускоренного времени мы наблюдаем в деятельности молодежи, которая стремится поскорее овладеть вершинами, сократить время заниженного статуса. Вероятно, такие же процессы ускоренного (мобилизационного) времени мы видим в обществах, отставших в прошлом и стремящихся побыстрее взять реванш. Ускоренное время связано с азартом творческого соперничества, нередко контрастирующего с известным социальным флегматизмом групп, уже добившихся своего.
Таким во многом оказался XX век для России: попытка эсхатологического прорыва в светлое будущее через разрушение старого мира обернулась неслыханной потерей времени, невиданным социальным расточительством. Но это - урок и для правящих элит и привилегированных групп. Отказываясь от своевременных уступок низам социальной лестницы, они рискуют ускорить приход эсхатологического времени, способного похищать линейное время медленного и неуклонного развития. Группы, более срастившиеся с лучшим типом времени - линейным, должны делать все, чтобы его сохранить; а это возможно только посредством перехода ко все более гибким и открытым, мягко эволюционирующим общественным формам, никого не лишающим своего шанса.
ИЛЬИН Михаил Васильевич, кандидат филологических наук, профессор МГИМО МИД РФ
Политика является особым планом человеческого существования и время составляет ее естественную основу. Политика существует только во времени и никак иначе. Однако само время многолико. У него одна логика, когда мы следим за ходом дебатов и бегом секундной стрелки, другая — когда вспоминаем и осмысливаем поворотные моменты и векторы политических изменений, третья — когда приходится оценивать уровни сложности политических систем и институтов, мысленно обобщая накопленный потенциал и воссоздавая пути их развития (1). Да и наш собственный опыт подсказывает, что бессмысленно судить о политических измениях, а тем более об уровне развития, вглядываясь только в события одного дня. Равным образом нелепо прикладывать мерку политической развитости, например, модернизованности, к каждому нашему слову, жесту и действию в политике или же приписывать этим словам и жестам, как это нередко делают самонадеянные политики, значения исторических ("судьбоносных") перемен (2).
Определенные аспекты политической реальности преимущественно видны при нашем повседневном взаимодействии друг с другом (непосредственные эмпирические действия участников политического процесса, их "реплики", выражения лиц, жесты, впечатления и т.п.), а соотвествующие моменты соотносятся друг с другом прежде всего в ритмах "реального" или астрономического времени.
Подобные эмпирически осязаемые "мгновения" повседневной политики зачастую скрадываются, мельчают и становятся почти незаметны при обращении к событиям истории или к политическим измениям (выборам, сменам правительств, заключению мира или объявлению войны и т.п.). Такие события предполагают интерпретацию-обобщение и соотносятся друг с другом уже не в ритмах мгновений, часов и суток, а по шкале исторических свершений, этапов и периодов. Выборы, договоры и прочие политические изменения обретают свой смысл и значение только благодаря тому, что им предшествовало и что последовало за ними, становясь историческими обобщениями, целыми квантами темпоральности, уже достаточно продолжительными и превосходящими размерность (диапазон) "реального" времени. Так, популярные модели демократизации предполагают заключение "пакта согласия" и проведение "основополагающих выборов", однако "реальное" время проведения этих мер, как и разделяющего их периода фактически несущественно, Значим же обобщенный "квант" воздействия, т.е. степень согласия (его действенность, полнота учета интересов участников и т.п.) и "модельность" выборов в смысле удовлетворения "победителей" и "проигравших", а также дальнейшего поддержания процедур выборов.
Обращение к еще большему диапазону темпоральности предполагает, что многие исторические события и единичные политические изменения становятся крайне мелкими, почти неразличимыми. Они как бы уходят в тень, зато высвечиваются, выявляются обобщенные тенденции политического развития. Шкала темпоральности оказывается размечена уже не событиями и периодами — тем более не минутами и часами, — а переходами от одних качественных состояний и системных характеристик политики к другим, например, от "века" варварства к "веку" цивилизации. Данный метаисторический уровень (диапазон) темпоральности в собственно политическом контексте целесообразно характеризовать как хронополитический (3, с. 6-11).
В основе различения размерности времени (диапазонов темпоральности) лежит, таким образом, вполне наглядное и эмпирически достоверное ощущение того, что повседневное восприятие политической реальности как процесса по самой своей природе качественно отличается и от исторического представления о ней (интерпретации) как череды политических изменяй, а уж тем более от обобщений сущности этого движения — развития и "развитости" (уровней сложности) соответствующей политической реальности (1).
Каждая из размерностей времени обладает своим характером и возможностями. Обращение к расширенному диапазону хронополитической темпоральности чревато утратой связи-понимания не только с определенным "мгновением" политического процесса, но и с конкретным историческим периодом или эпохой. Однако при этом сохраняются и становятся даже рельефнее обобщенные характеристики эволюции политических систем, отражающие уровень их морфологического (структурно-функционального) усложнения. По мере укрупнения размерности времени — "восхождения" от повседневности к истории, а от нее к хронополитике — темпоральность все больше освобождается от натурализма "реального" времени и начинает обретать все более обобщенные качественные характеристики (3, с. 77-79). На этой основе проявляется т.н. "парадокс инопланетянина" (3, с.7; 4, с. 158), когда в реальном времени приходится общаться и взаимодействовать политикам и политиям, принадлежащим к различным хронополитическим зонам и стадиям (5, с. 5, 52).
Обоснование хронополитики, ее масштаба и смысла коренится не только в нашем опыте практического различения политической Повседневности*, Истории политики и ее метаисторического развития (Хроноса). Оно вытекает также из многочисленных попыток выявить способы максимально обобщенного видения и осмысления эволюции политики, которые предпринимались в истории политической, философской и научной мысли (3, с. 12-72).
* Здесь и далее понятия Повседневность, История, Хронос и в некоторых контекстах сродная Хроносу Современность пишутся с заглавной буквы, когда имеют значение размерности времени или названия эона, но со строчной, когда обозначают какую-то конкретную повседневность или историю той или иной политии.
Исходной реальностью для хронополитического анализа мною взята полития или политическая система (3, с. 73-79). Она имеет два взаимодополняющих аспекта (либо стороны) — синхронию и диахронию (1, с.57).
Первый аспект статуарен, он представлен политическим строем — сложением ЕЛИ конституцией политии. Это не что иное, как ее аналитическая целостность, предполагающая наличие самых различных элементов (ролей, институтов, субсистем и т.п.) и структурных связей между ними.
Второй аспект динамичен, он являет собой движение, своего рода темпоральную развертку политии. Он образован феноменами разного масштаба -действиями, событиями и качественными состояниями, а также смысловыми (структурно-функциональными) связями между ними (1, с. 57-60).
Под этим углом зрения была проанализирована природа политии и основные когнитивные схемы (6, с. 129) ее интерпретации: организмическая, экологическая, механическая, игровая и коммуникативная (3, с. 73-77). Результатом стало признание того, что игровая и коммуникативная интерпретации природы политики являются больше, чем метафорическими аналогиями. Они непосредственно связаны с природой политики (3, с. 75-77).
Политии существуют как воспроизведение конституций и институций в циклах политических процессов разного масштаба: суточных, недельных, месячных, годовых и т.п. Человеческие сообщества, зависящие в большой степени от природных факторов, по преимуществу строят политический процесс на сезонных циклах. Индустриальные сообщества предпочитают формализованные циклы типа недельных или семестровых (1, с.57; 3, с. 77).
Циклы самовоспроизводства политий вполне естественно связаны с некоторыми переменами. Не может быть полной идентичности двух разных состояний системы. Не становится ли поэтому политическое изменение самоочевидным и не стоит ли ограничиться понятием политического процесса? Надо ли умножать сущности, вводя новые понятия? В данном случае — несомненно нужно. Дело ведь не только в том, что накопление отличий рано или поздно приводит к качественно иным состояниям, а значит — и к новой политической системе. Это, пожалуй, с некоторыми ухищрениями можно было бы описать и в терминах политического процесса. Однако в данном случае это понятие не может работать потому, что меняется хронополитический масштаб. Политический процесс идет в масштабе реального времени. Его базовый цикл или даже несколько циклов вполне обозримы для одного индивида и не требуют, чтобы тот отрывался от своей повседневности.
Изменение хронополитического масштаба требует расширения угла обзора Повседневности и Истории, а в результате этого — установления политических изменений. Необходимо не просто видеть отличия друг от друга однопорядковых действий и событий, их естественное варьирование, о котором уже шла речь. Требуется нечто большее: преодоление наивной веры, что факт политического изменения появляется через очевидные всем новации. Появление нового титула, написание текста конституции или неординарное действие (отъезд Ивана Грозного из Москвы, расстрел парламента и т.п.), какими бы "судьбоносными" они ни казались в масштабе Повседневности и как бы ни сказывались на жизненных обстоятельствах и судьбах людей, еще отнюдь не надежные показатели системной перемены.
В масштабе исторического времени значима не небывалость отдельного события, а новое качество повторяемости. Рискну утверждать, как это ни парадоксально звучит, что действительно научный анализ политического изменения связан не с фиксированием небывалого (она заметно невооруженным глазом любому обывателю в режиме его повседневности), а с различением довольно тонких нюансов того, как, почему и зачем воспроизводится старое (требуется историческое видение и соответствующий ему масштаб мышления). Нередко модификация старого, например, воспроизведение архаичных принципов самодержавия — под видом диктатуры пролетариата, крепостничества — под название коллективизации, демократического централизма — под именем президентской вертикали становятся более важными сущностными характеристиками нового состояния системы, чем поверхностные новации (флаги и лозунги).
Политическое же развитие как бы надстраивается над двумя взаимосвязанными, но в то же время различными планами (диапазонами) — процесса и изменения, а также над двумя масштабами — Повседневности и Истории. Одна и та же реальность политики в движении может предстать либо в масштабе реального времени, измеряемом суточными, недельными и т.п. циклами (процесс), либо в масштабе исторического времени, измеряемого циклами полного обновления политических систем (изменение). Так, аргонавты во время длительного плавания меняли детали своего судна, действуя в диапазоне Повседневности. Однако в результате в Элладу вернулся уже иной (и прежний!) "Арго", что стало историческим свершением. Так вот, если бы Ясон привел домой уже не трирему, а каравеллу или пароход, это был бы знак развития, выхода в размерность Хроноса.
Хронополитический план (диапазон) времени отнюдь не "снимает", тем более не "отменяет" другие размерности времени. Напротив, Повседневность и политический процесс высвечивают непрерывность развития, История и политическое изменение — этапы и эпохи развития, его дискретность.
Изменение масштабов обзора позволяет перевести в иной, более крупный и качественно особый план противопоставление аналитических систем-состояний временным системам-процессам. И здесь может оказаться полезным опыт филологов. Очевидное в масштабе повседневной коммуникативной практики непосредственное единство языка и речи при укрупнении масштаба до исторического дает разделение и сопряжение синхронии и диахронии. Синхрония отражает состояние системы языка в определенную эпоху его существования. Так Гоголь и Пушкин являются языковыми современниками. Под диахронией понимается система соответствий между различающимися, но также воспроизводящими/предшествующими фактами языка двух разных синхронных эпох. Тут уже, языковым "современником" Пушкина оказывается Толстой, а при "укрупнении" масштаба, в рамках "современного русского языка" — и мы с вами.
Увеличение диапазона лингвистической темпоральности (размерности языкового времени), т.е. охват не только диахронного сочленения синхронных пластов речетворчества от Илариона до Аввакума, но и уже диахронно определенных изменений нашего языка позволяет рассматривать метаисторическую реальность развития древнерусского языка в современный русский.
Диахронический подход позволяет разглядеть не просто "факты истории", но нечто более существенное для хронополитического анализа: системность перемен, логику и взаимосвязь целых рядов политических изменений. При этом сами ряды или слои изменений могут рассматриваться как мера хронополитического движения или того, что мы привычно именуем политическим развитием. Последнее, естественно, осуществляется в своем особом диапазоне темпоральности, хотя и связано как с непрерывностью "реального" времени Повседневности, так и с дискретностью времени историка, которому видны извивы единой "реки Времени".
В хронополитическом измерении современными друг другу оказываются конституции и институции, соответствующие одному идеальному типу или "возрасту" политий, а значит и образующих их ролей, акторов. Как это ни покажется странным не только натуралистически-повседневно, но даже исторически мыслящему человеку, однако в хронополитической перспективе британский губернатор Мадраса и его знакомый махараджа принадлежали к разным эпохам, а "большой человек" — властитель Центральноафриканской империи, хотя и ездил на лимузине, был, скорее всего, современником другого "большого человека" — лугаля Саргона Великого (3,с.79;4).
Хронополитическое измерение, таким образом, ведет к еще одному увеличению масштаба видения реальности. За "реальным" временем Повседневности встает История, а над ней возвышается громада Хроноса. После перехода от мгновений и дел Повседневности к событиям и свершениям Истории нам открывается уже целая череда эпох и становится виден общий план политического развития. Это захватывающее дух видение раздвигающихся "порядков" все новых и новых "веков" поначалу неизбежно смутно. Дело, вероятно, в том, что простейшие политии органично принадлежат Повседневности и не могут, да и не стремятся вырваться за ее пределы. Более сложные политии уже способны возвыситься над Повседневностью. Они сущностно сродни историческому времени. Наконец, политии могут обрести такой уровень сложности, что оказываются способны действовать в диапазоне Хроноса. А это означает, что, хотя темпоральность как таковая изначально предполагает хронополитическое измерение, реальное достижение столь крупной размерности времени требует, чтобы возникла дистанция в результате длительного развития и усложнения политических систем.
При восхождении к Хроносу кругозор настолько расширяется, что это одновременно вдохновляет и тревожит. Человеку свойственно ощущать время через смену дней и ночей, биение собственного пульса. Не приведет ли расширение перспективы и увеличение масштаба к тому, что Хронос, загадки которого мы хотели бы разгадать, попросту ускользнет от нас? Есть ли мера, средство для того, чтобы "поймать", а тем более "укротить" безмерно распространившегося Хроноса? Средство для этого должно быть соразмерно гигантской темпоральной шкале. Существует ли в интеллектуальной сфере нечто подобное Хроносу по масштабности обобщения? Да, это идеальный тип, дающий небывало крупную меру обобщения. Уже не темпоральное, а интеллектуальное видение расширяется до небывалого обзора, в котором теряются детали.
Поиски идеального типа как инструмента анализа требуют уточнения его положения в антропокосмологии — системе нашей человеческой реальности. Начать же эти помски мне представляется разумным с весьма простой посылки. Если политическому процессу, изменению и развитию оказываются сродни Повседневность, История и Хронос (метаистория) вместе с соответствующими диапазонами темпоральности, то вполне логично ожидать подобных соответствий в онтологии нашего человеческого мира, включающего как материальную, так и духовную стороны.
Как образуются идеальные типы? Начну с отправной точки — с максимально простых и "чистых" феноменов. Здесь ещё нет политики. Человек действует почти рефлекторно, едва ли не как простейший организм. Он еще "неоперенное двуногое", которое только имеет задатки "полисного животного". Его жизнедеятельность легко дробится и редуцируется до единичных действий. Нашим сознанием эти действия или элементарные феномены-мгновения обобщаются (запечатлеваются) в таких же Отдельных и самодостаточных интеллектуальных феноменах-называниях. Сам акт называния может рассматриваться как интегральная часть человеческого действия. Первоначальная символизация (означивание) неотрывна от деятельности, которую наделяет весьма смутным, контекстно-определенным речевым смыслом именно акт называния. В политике, например, действия, особенно связанные с отправлением и приятием власти, сами себя и означают (приказ — исполнение). В связи с этим Представляет интерес предложение ввести нулевой уровень семиотики для актов именования единичных уникальных явлений именами собственными (7, с.8-9; 8, с. 9-10, 110, 112-120). Можно, однако, пойти дальше и считать семиотическим нулем всякие исходные "точки" семиозиса, где, собственно, еще первоначально слиты феномены-мгновения и феномены-называния. Наглядным образом и своего рода образцом такого нуля было бы начало декартовых координат, где значения и абсциссы, и ординаты слиты в одном общем нуле.
Первое обобщение, а тем самым и абстрагирование, "предварительная типизация" осуществляется при переходе потока речи в язык. Это уровень, который аналогичен времени Повседневности. Средством обобщения здесь выступают слова, а результатом становятся единичные действия: разрозненные, не имеющие высокой смысловой соотнесенности группировки феноменов-событий. Если продолжить аналогию с декартовыми осями, то таксономии слов рассыпаны вдоль одной оси, а таксономии действий — вдоль другой. Таким же точно образом гамлетовское — "Слова, слова, слова..." — как прозрение недостаточной обобщающей способности изолированных слов вполне отражает лишенный связи мир Повседневности — буквально "время" (the time is out of joint), — который без этих обобщений распадается на изолированные единичные действия.
Однако и слова, и действия могут быть собраны и соединены, как нам известно из опыта, самыми причудливыми способами. В результате их систематического соединения или т.н. концептуализации происходит восхождение от слов и действий к понятиям или концептам (6) и "фактам" — на уровень более высоких обобщений и понятийного мышления, аналогичный темпоральному диапазону Истории.
Следующее восхождение приводит нас уже на уровень вполне теоретического, философского по своему характеру мышления. Воздавая дань Платону, назовем его условно уровнем Идей (категорий мышления), сопряженных с идеальными типами (категориями "деятельности"). В декартовой аналогии — это причудливые фигуры, лежащие между осями координат и требующие для своего описания функций, а также иррациональных и комплексных чисел. Этот уровень аналогичен темпоральному диапазону Хроноса.
Возможно, наконец, возвышение до максимального абстрагирования, до "чистых" принципов-ноуменов. На этом уровне обобщений политика уже исчезает, растворяясь в "конечной", информационно-рафинированной реальности. Здесь властвует вполне ноуменальное, поистине сверхчеловеческое мышление. Прикоснуться к нему смогли Платон, Августин, Кант и немногие другие избранные. Достигнутый уровень Нуса аналогичен уровню Вечности, который нет смысла рассматривать здесь хотя бы в силу того, что политика, этот Град Земной, да и все человеческое на этом уровне скрадываются, а поле зрения заполняется космогонической перспективой, в которой где-то сходятся концы и начала.
Подобная перспектива движения от феноменов к ноуменам, а также и обратно — от ноуменов к феноменам намечена мною (3) в развитие идеи Т.Парсонса (9, р.28) о свойственных человеческой реальности кибернетических отношениях (cybernetic relations), характеризуемых противонаправленными параметрами нарастания энергии (материальности) и информации (содержательности) и ограниченных с одной стороны физико-органической средой, а с другой — "конечной реальностью" (ultimate reality). Я выделяю здесь два процесса: воплощение (материализацию) и обобщение (информатизацию). Они разнонаправлены и подобно парсонсовским кибернетическим отношениям ограничены с двух сторон абсолютными пределами — "конечными реальностями" чистой информации и столь же чистой материи. В этом континууме выделены качественные ступени феноменов-мгновений, фактов Повседневности и слов, событий Истории и соразмерных им понятий (концептов), эонов Хроноса и отвечающих им идеальных типов, наконец, ноуменов и Вечности.
Целесообразно выделить также факторы и процессы перехода со ступени на ступень. Логика их наименования заключается в ориентации — для воплощающих переходов — на получаемый результат: идеал — идеализация — идея (идеальный тип) и т.п. Наименования обобщающих переходов связаны с использованием информационно-семиотической номенклатуры, как существующей, так приспособленной или созданной по аналогии.
При таком подходе проясняются перспектива воплощения идеального типа, а также понятия и слова, точнее — его (и их) порождающая потенция. В самом деле, употребление слова или использование понятия и идеального типа ведет к воспроизведению "зашифрованных" (обобщенных) возможностей в мысленных или внешне проявляемых действиях людей. Возможный (желаемый или нежелаемый) феномен воспроизводится первоначально символически (в игре). Затем он становится основой для вполне серьезного воплощения — каждый дом, как известно из Маркса, сначала возникает в голове архитектора (10).
Идеальный тип в результате оказывается не только обобщающей таксономией (ср. интерпретацию Н.Я.Данилевским культурно-исторических типов как группировок — 11), но также и порождающей моделью. Соответственно идеальные типы рассматриваются мною, в отличие от М.Вебера, не как некие виртуальные, чисто фиктивные измышления, используемые исключительно для удобства исследования (12), а как особая реальность обобщающих таксономии и порождающих моделей, существующих вполне самостоятельно, хотя и связанных и логически, и генетически с обобщаемыми и порождаемыми явлениями. Как генотип сосны есть особая реальность, отличная от растения, измеряемого нами в том или ином опыте, так и идеальный тип полиса есть особая реальность, которая принципиально не сводима к тем или иным конкретным историческим событиям, через которые нам явлен известный полис — афинский, коринфский или Сиракузский.
Хронополитический подход вынуждает заниматься идеальными типами в силу соответствия (аффинности) масштабов Идеи и Хроноса. Задача выявления идеальных типов и образуемых ими эволюционных рядов качественно отлична как от философских или логических исследований ноуменов в масштабе Вечности, так и от исторического анализа концептуальных обобщений-фактов в масштабе Истории. Те наблюдения и закономерности, которые формулируются в данном исследовании, ни в коем случае не претендуют на то, чтобы служить интерпретацией политической истории или отдельных политических явлений как таковых.
Реальность идеального типа политии подтверждается самостоятельным существованием знания о том, чем является, должна быть или может стать данная полития. Появления модальностей долженствования и возможности как раз и подтверждают, что идеальный тип сущностно гораздо содержательнее, чем порождаемый им феномен. Феноменальный аспект политики образует то, что есть или было. Однако отношениями дополнительности с ним связан ноуменальный аспект — мир должного и возможного, — того, что могло бы состояться прежде, ныне или в будущем, тех "образцов", реализации которых мы желаем или нет. Даже крайним натуралистам трудно будет оспорить то, что наши желания или страхи, убеждения и намерения в действительности являются не менее, если не более значимыми для политики "реальностями", чем закопченные стены Вестминстерского дворца, корона и королевские регалии Швеции или архивный оригинал американской Декларации независимости.
Реальный политический процесс, принятие решений, выработка курса и т.п. суть не что иное, как воплощение наших целей, волений и интересов, а в более общей форме — порождающие модели идеальных типов. Понимание сути возможностей этих моделей облегчается благодаря использованию таких категорий, как критические уровни развития, пределы роста и развития (3, с. 91-93). В связи с этим мною было предложено оперировать категориями массивности и плотности политий, отражающими количество и интенсивность коммуникативных (организационных) взаимодействий между политическими акторами (3, с.92). В этих же целях был обоснован принцип актуального или латентного наличия всех структурно-функциональных возможностей достигнутого уровня сложности или "Все есть во всем" (3, с.94-95), а также принцип сохранения структурно-функциональных ниш и схем или "Закон вечности" (3, с.95-97).
Все эти категории и принципы помогают осмыслить качественные превращения политических систем (3, с.97-101). В первую очередь устанавливается корреляция между долгосрочной динамикой политического развития и общесистемной устойчивостью политий. Для хронополитических исследований оказалось возможным использовать созданные выдающимся русским ученым А.Н.Северцовым (1866-1936) категории ароморфоза*, а также дегенерации и идеодаптации, которые обычно интерпретируются в эволюционной морфологии как варианты т.н. катаморфоза**.
* От греч. airo — повышаю и morphe — форма, универсальное морфологическое приспособление с полифункциональностью "органов" или структур, связанное, по выражению Северцова, с "потентностью", т.е. способностью дальнейшего совершенствования.
** От греч. kata — вниз, специфическое морфологическое приспособление с монофункциональностью "органов" или структур.
Ароморфные виды адаптируются в различных средовых условиях, но далеко не оптимальным образом, а потому дают последовательности неслучайных, как правило, мутаций, подчиненных определенной логике (цефализация — увеличение размеров черепа и головного мозга и т.п.). Катаморфные виды оптимально адаптируются в специфических средовых условиях, давая последовательности случайных и качественно эквивалентных мутаций (идеодаптация). При существенном же изменил средовых условий с ними происходит деградация (3, с. 112). Точно так же политические системы, воспроизводясь в ритмах политического процесса и претерпевая изменения (исторические события), могут создавать усложняющие (ароморфные) траектории развития, либо траектории катаморфные — "застойные" (Древний Египет или Китай "пульсируют", порождая череду возрождающихся, подобно Фениксу, исторических империй), а также "тупиковые", системно деградирующие (даже при количественном росте, как это случилось и с динозаврами, и с исторической империей т.н. Новоассирийского царства).
Для анализа превращений политических систем удобно понятие политического псевдоморфоза. Его следует принципиально отличать как от исходной геологической модели, так и от ее переосмысления О.Шпенглером (13). Различение это связано прежде всего с несравненно более активной ролью политической формы (или структур) сравнительно с чисто материально-пространственной формой в геологии. Политические структуры (порождающие модели целедостижения) как явления человеческой, коммуникативной реальности способны генерировать смыслы и функции, а тем самым преобразовывать политическую субстанцию (фактические таксономии действий, ролей и т.п.). В данном контексте симулакры, которые обычно рассматриваются как нетворческие или даже мертвые (пустые) формы, представилось возможным трактовать значительно шире, усматривать в них также и определенный творческий потенциал. Проблема заключается в наличии или отсутствии хронополитического сродства (аффинности) между политией и внедряемым симулакром, а также в характере этого сродства. Наличие такого сродства хотя бы по ряду существенных параметров ведет к постепенному приживлению, интеграции симулакра в политию, отсутствие же — провоцирует реакцию отторжения со всеми негативными последствиями.
Амбивалентная трактовка симулакров стала возможной благодаря использованию предложенной Ф.Риггзом (14) категории т.п. призматических обществ, двусмысленно соединяющих в себе характеристики традиционных и модернизированных систем. В развитие данного подхода мною была предложена идея остентативности (кажимости, функционального переноса) как характеристики развивающихся или претерпевающих метаморфоз систем с различением восходящей ("притворяться" лучше, чем есть сейчас, чтобы стать лучше) и нисходящей ("притворяться" хуже) остентативности (3, с.98-99).
Общая схема превращения идеальных типов позволяет обратиться к рассмотрению перехода от одного к другому, от одной порождающей модели (воплощающей стороне идеального типа) к другой.
Довольно привычно представление, что эпохи сменяют друг друга, что каждая приносит обновление и утверждает свою правду чуть ли не сызнова в споре с предыдущей эпохой и вопреки ей. Такое представление утвердилось, видимо, в значительной мере из-за перенесения на Историю и Хронос очевидностей Повседневности, когда день сменяет день. Признание принципов "Закон вечности" и "Все есть во всем" заставляет не просто усомниться в справедливости подобного подхода, но принять по существу прямо противоположный. Ни одна эпоха не отвергает полностью предыдущую, но находит способы усвоить то, что было создано ранее и нарастить свои уровня сложности. Спор, который нередко выходит на поверхность, есть лишь способ сохранения для себя иного, превращение прежнего в свое собственное инобытие. Как бы отстраняя, каждая новая эпоха сохраняет отвергнутое в виде собственной "невидимой стороны Луны".
Подобное наследование можно, вероятно, выявить даже в Повседневности, а тем более в Истории. Еще отчетливее наследование прорисовывается в диапазоне Хроноса, когда проявляются, наконец, качественные уровни политической организации в виде специфических темпоральностей или эонов ("веков") и переходных стадий как своего рода "взаимоналожений" эонов, дающих качественно особую темпоральность.
Непрерывность и постоянство движения времени ведут к тому, что эоны не сменяют друг друга, а вырастают друг из друга. Не один вместо другого, а один вместе с другим. Каждый последующий эон несет в себе наследие предшествующих.
В результате как основу для выделения эволюционных поколений политических систем я бы предложил предельно обобщенную схему развития человеческих общностей, которые при всех качественных и, кажется, взаимоисключающих различиях вырастают друг из друга, сохраняясь в череде метаморфоз. Это эоны этносов*, цивилизаций и наций. Точнее было бы сказать — эон только этносов, эон цивилизаций и сохраненных (преображенных) этносов, точнее, этнокультур, эон наций, а также сохраненных (преображенных) цивилизаций и сохраненных (возрожденных) этнокультур. Каждое из таких названий, как заметно, имеет тенденцию к увеличению и усложнению, предел которым трудно обозначить. Поэтому в дальнейшем под выражениями "эон цивилизации" или просто цивилизация, "эон наций" или просто нация будет фактически подразумеваться сложное единство всего аккумулированного хронополитического опыта и богатства идеальных типов.
* В моей монографии (5) этот эон был назван эоном культур. Речь шла о темпоральности таких состояний человеческих общностей, когда все, даже зародыши грядущей политики и экономики проникнуты обрядностью, живут ею. Само выживание здесь — постоянное культивирование, а потому и культура обряда, т.е. культ в его первоначальной синеретичности. Здесь свое, этическое и этническое, как и в этимологии (по Бенвенисту) едины и нераздельны. Поэтому я склонен сейчас именовать первый эон иначе — эоном этносов, понимая, что этнос конституируется нравом (этосом), т.е. культом и культурой.
Развитие и наследование возможны в результате того, что многообразные изменения вписаны в единую логику смены фаз открывания и закрывания политических систем, а также вытекающего из этой логики и из "Закона вечности" накопления открытых и закрытых организационных структур. Качественным критерием эонов становится таким образом открытость и закрытость**.
** Категории открытости/закрытости используются здесь в обобщающей системной трактовке, а отнюдь не в однобокой и ограниченной интерпретации Поппера. Такая системная трактовка позволяет соединить и примирить различные возможные трактовки открытости/закрытости, о которых см. 15.
Этносы или культуры, как мне доводилось отмечать (1, с.60-61; 4, с. 155), политически огранизуются как замкнутые системы, возникающие вместе с особым типом общения-общности в виде прямой и непосредственной (повседневной) речевой коммуникации. Это дописьменная, а потому доисторическая организация, живущая в вечном здесь и сейчас мифического времени. Культура, этос и сама организация этноса самодостаточны для своих и закрыты для чужаков, они основаны на прямом и не требующем интерпретации (перевода, трансляции в иную форму, время или место) общения.
Под цивилизацией в моем хронополитическом исследовании понимается открытый, в потенции безграничный конгломерат этнокультур, консолидированный господством "Вечного Города", претендующего на мировую роль цивилизационного центра. Город приобщает чужие этнокультуры к стандарту своей цивилизации. Такой открытой системе необходима трансляция общения, а значит письменность, архивы, коммуникационные инфраструктуры, бюрократия и т.п. (4, с. 155-156; 5, с. 14-23). Здесь уже начинается летописание, интерпретация имперской цивилизацией череды событий и политических изменений как своей "судьбы", а с этим и переживание своей истории в хронополитическом диапазоне Истории.
Нацией при подобном подходе оказывается эон квазизакрытых политических систем — достаточно четко разделивших и одновременно соединивших аспекты открытости и закрытости. Такими взаимосвязанными аспектами являются, например, внутренняя политика поддержания и развития своего собственного "замкнутого" режима и внешняя политика "разомкнутого" взаимодействия друге другом, либо жесткая, "закрытая" рамка государства и подвижная, "открытая" стихия гражданского общества. В данном эоне нации сохраняют хронополитическое наследие в виде постурбанистической цивилизации и как бы возрожденной заново культуры (ср. роль Ренессанса при переходе к Современности).
Эоны не только противопоставлены на основаниях закрытости/открытости, но и связаны друг с другом наследованием. Процесс такого наследования можно метафорически представить как "наложение" одного эона на другой. По сути же средством и результатом наследования становятся как бы особые промежуточные эоны, которые в силу их качественного отличия от собственно "чистых" эонов целесообразно именовать стадиями. Первая переходная стадия содержательно связана с крайне сложным и важным идеально-типическим "приоткрыванием" этносов и возникновением импульсов цивилизационной радиации. Вторая переходная стадия — с симметричным "призакрыванием" или "окукливанием" цивилизаций и образованием ядер консолидации наций.
Предложенные три эона, а также две промежуточные стадии сами по себе можно рассматривать в качестве своего рода идеальных метатипов, хотя по своей природе и масштабу обобщения эон как таковой близок абстрактному принципу или ноумену. Хронополитическая организация разных времен (эонов) и народов (хронополитиче-ских традиций) в своих конкретных исторических и даже повседневных проявлениях с той или иной степенью соответствия вписывается в предложенную схему прежде всего с помощью обилия случайных (contingent) комбинаций обстоятельств и явлений. Однако даже те явления и факты, которые находят неслучайное соответствие в идеальном типе эпохе (они как примеры и будут привлекаться), выражает его лишь частично, а потому односторонне и, главное, нечетко, смазанно. Одним словом — идеальные типы эонов становятся прообразами (архетипами, порождающими моделями) явлений (видимостей, der Schein) политической практики, которые воплощаются с большей или меньшей полнотой на разных ступенях и в разных масштабах обобщения.
Благодаря рассмотрению хронополитической перспективы или эволюционной преемственности порождающих моделей политической организации на основе принципов морфологического наследования и превращений удается уйти от идеи смены эпох и перейти к идее их вырастания друг из друга (5, с.5-7). Ни одна эпоха не отвергает предыдущую, но находит способы усвоить то, что было создано ранее и нарастить свои новации. В результате как основа для выделения эволюционных поколений политических систем мною предлагается предельно типизированная схема развития человеческих общностей, которые при всех качественных и, казалось бы, взаимоисключающих различиях вырастают друг из друга, сохраняясь в череде метаморфоз. Это эоны этносов (Повседневности), цивилизаций (Истории) и наций (Хроноса), соединяемые переходными стадиями, которые лучше характеризовать не как доцивилизационную и постцивилизационную, или как доисторическую и постисторическую (это только будет сбивать с толку, вызывая ненужные ассоциации и возражения), а скорее как стадии этноцивилизационной и цивилизационно-национальной деконструкций. Деконструкция, естественно, предполагает существование и взаимодополнение фаз деструкции и конструкции.
В качестве начального момента, своего рода преддверия хронополитики мною рассматривается возникновение политической организации из первоначально единой прокреативной функции воспроизведения человека и человеческого рода (5, с.8-10). Эта функция в процессе антропогенеза вполне естественно нагружается организационным потенциалом. Появляются половозрастные роли. Их закрепление создает предпосылки для формирования зачатков целедостижения, а с ним и политики. При этом обнаруживается устойчивая связь целедостижения с двумя контрастными, но взаимодополняющими началами: ресурсно-силовым, или потестарностью, и образцово-правовым, или началом обрядности, ритуальности. Преимущество одного из начал дает различные версии политической организации в рамках отдельных эонов и стадии хронополитического развития.
При предлагаемом подходе сущностными характеристиками первого эона этносов (5, с. 11-13) оказываются его закрытость, дописьменный тип коммуникации, господство мифа, предания и гномической мудрости.
Первая переходная стадия (5, с Л 4-17) связана с приоткрыванием политий, образованием зачатков разделения центра и периферии, с рационализацией статусно-ролевых разделений. Наиболее типичными среди свойственных переходной стадии протоисторических и раннеписьменных систем являются полис и деспотия. Они, с одной стороны, разрушают (деструктурируют) замкнутые этносы-роды за счет либо сегментарного "склеивания" родо-племенных союзов, либо за счет синойкизма. Следом наступает конструктивная фаза: образование пирамидальных патримониумов или иных деспотических образований, а также полисов.
Зон цивилизаций (5, с. 18-23) характеризуется возникновением принципиально открытых систем. Это исторические имперские системы с доминированием городских центров, Мировых Градов, берущих на себя историческую миссию цивилизовать в идеале всю ойкумену ("поднебесную").
Вполне естественно и закономерно доминирование в т.н. мировой истории открытых систем империй-цивилизаций. Концептуализируя свое существование в виде миссии, они описывают ее в виде хроник и исторических сочинений, закрепляют свое цивилизаторство в виде архивов и монументов. Этносы и полисно-деспотические провозвестники цивилизаций сохраняются ими в преображенном виде, откладываясь в форме этнокультуры — мифов, преданий, эпической и драматической поэзии, риторической традиции. В современных условиях собственно этносы обнаруживаются и по сей день в неохваченных цивилизаторством зонах высокогорий, Крайнего Севера или непроходимых лесов.
Идеальные образцы полисной и деспотической организации дают нам т.н. питомники: Элладу, которая так и не осуществила имперостроительство несмотря на героическую попытку Александра Македонского, и ветхозаветный Израиль с его непрестанным усилием пресуществить "завет Яхве" в виде союза патриархий, что также не смог создать империю и цивилизацию*.
* Иерусалим стал функционально ограниченным Мировым Градом, да и то в значительной мере благодаря вкладу христиан и мусульман. Отсюда цивилизационная амбивалентность Святой Земли. Кроме того, этноконфессиональная закрытость иудаизма возвращает потенциальную иудео-иерусалимскую цивилизацию на уровень уникально богатой этнокультуры.
Переход к постисторической фазе развития оказывается затруднен и по сути едва ли не уникален. Как правило, крушение империй и цивилизаций с последующей варваризацией (фаза деструкции) и образованием различных версий феодализма (системы договорных иерархий) в конечном счете ведут к воссозданию империй и к трансформации или вытеснению феодально-договорных отношений новой бюрократической инфраструктурой исторических империй (псевдоконструктивная фаза). Системы, претерпевшие подобные превращения, как бы возвращаются в цивилизационно-исторический эон.
Возможна, однако, реализация действительно конструктивной фазы, предполагающей качественное усложнение договорных отношений и создание на этой основе плотной институционной структуры. Чтобы достичь такого усложнения, надорвавшаяся, но не окончательно распавшаяся цивилизация окукливается и создает хризалиду (5,с.24-29) — закрытую систему, внутри которой на основе универсализации и рафинирования договорных отношений, укрепления корпоративности вызревают предпосылки для последующей модернизации.
Только две постимперские системы можно достаточно надежно характеризовать как феодально-хризалические. Это Западная Европа XII-XV вв. и токугавская Япония XVII-XIX вв. Для них характерно разделение духовной столицы (Рим, Киото) и центров мирской власти. Это дает возможность освободить прежний господствующий центр (Рим, микадо в Японии) от бремени карающего насилия, что позволяет центру оказаться сопричастным высшим (сакральным) стандартам порядка, стать всеблагим и вездесущим, а значит — перестать быть центром и стать сущностью целого. Сакральная, идеократическая консолидация позволяет образоваться хризалиде-куколке, где на собственной основе вызревают корпорации, сословия и территориальные политические общности, а с ними и внутренние предпосылки образования суверенного территориального государства, гражданского общества и объединяющей их нации (5, с.30-35).
Дальнейший анализ выявляет хронополитическое усложнение наций. Выступающая сама по себе как квазизакрытая территориальная полития, наследующая закрытость у хризалид, нация находит возможности открываться вовне и внутрь себя. Первое достигается, во-первых, за счет создания международных систем или систем территориальных государств, а во-вторых, благодаря образованию вокруг территориальных государств или ореола колониальных империй, или т.н. сфер интересов. Открытие внутрь себя достигается за счет усложняющихся отношений между институтами гражданского общества и государства, организации интересов, при которой происходят как их обобщение до уровня национальных, так и конкретизация в частные и даже индивидуальные интересы граждан с помощью институтов опосредования, представительства и легитимации, типичных для т.н. полиархий (5,с.36-44).
Попытка умозрительной проекции хронополитических тенденций позволяет рассмотреть и проблему т.н. постмодерна (5, с.45-51). Логика построения политических систем заставляет связать черты наступления информационной эры, обычно трактуемые как типично постсовременные, с очередной мутацией ореола территориальных политий. При хронополитическом усложнении они получают возможность заменить отягощенные архаизмом колониальные империи, сферы интересов и неоколониальные шлейфы более совершенными и гибкими глобальными информационными сферами, в которых могут получить продолжение и развитие национальные инфраструктуры, включая и политическую (5, с.6-7, 49, 62).
Подобная возможность вызревания у наций-государств информационно-культурного ореола вокруг закрытого территориального ядра начинает просматриваться в условиях пока только еще формирующейся информационной эры, которая обещает возвыситься над письменностью прорывом в электронный эфир, а над историей — компьютерным учетом не только свершенных деяний, но и "возможных миров" нрошлого, настоящего и будущего. Однако образование ореолов (пусть весьма примитивного, устаревшего свойства*) было изначальной приметой динамично развивавшихся наций-государств. Это служит одной из причин, почему я не склонен связывать признаки т.н. информационного общества с появлением постмодерна и четвертого эона, а сам по себе постмодерн рассматриваю просто как в высшей степени зрелый модерн, может быть, даже его завершение.
* Это образование имперских ореолов в виде колониальных владений, т.н. сфер интересов и т.п.
Общий обзор политического развития показывает, что движение через эоны и стадии сопряжено не столько с усложнением политических систем, сколько с развитием самой человеческой способности интерпретировать размерности времени. Это вполне понятно. Диапазоны темпоральности могут быть заметны только после того, как протекло множество циклов "реального" времени, выстроились рады исторических событий и политических измений, выявились тенденции политического развития. Иными словами, погруженные в первый эон этносов люди просто не могли видеть и понимать время иначе, как в диапазоне Повседневности. Люди цивилизаций уже способны переживать время и как Повседневность, и как Историю. Череда событий и перемен воспринимается ими линейно, летописно, "историцистски", т.е. на основе сюжета, до известной степени открытого (по меньшей мере для авторитетных интерпретаций) как в целом, так и в отдельных своих моментах (16). Наконец, люди эона наций могут обрести и постепенно обретают хронополитическое видение времени. Возникновение т.н. историзма* и философии истории знаменовало вступление в диапазон Хроноса.
* Возникновение историзма связано с превращением летописания в историческую науку, с формированием сравнительно-исторического языкознания, сравнительного литературовения и прочих возможностей судить об истории как бы извне, а потому полностью открыть все ее альтернативы для научных интерпретаций.
В силу этих обстоятельств первый зон с полным основанием может быть назван эоном Повседневности, второй — эоном Истории (и Повседневности), третий — эоном Хроноса, (а также Истории и Повседневности).
Что касается самоосмысления политических систем и понимания времени, политики и своего места в их движении людьми, то здесь также вполне объяснимым становится обращение людей эона Повседневности к словам как средству обобщения действий и фактов, людей эона Истории — к понятиям, обобщающим события и изменения, людей эона Хроноса — к идеальным типам, концентрирующим в себе тенденции и ступени развития. (Эту сторону дела я попытался рассмотреть в серии статей "Слова и смыслы" в "Полисе".) Действительно, как уже говорилось, чтобы сформировать понятия, приходится долго осваивать смысловую область с помощью разного рода слов и названий, метафорических, контекстно определенных, а потому весьма конкретных по своему значению. Создание рядов понятий и объединение их в систему становится следующим длительным этапом обобщения и одновременно углубления понимания себя и своей политической системы. Только после этого становится возможным образование идеальных типов и осмысление тенденций хронополитического развития.
Последнее замечание. Политические системы, а также пытающиеся осознать переходные стадии мыслители оказываются в крайне необычном положении. В своих возможностях понимания времени и хронополитики они одновременно и ограничены, и привилегированы. Ограничены отсутствием вполне определенной основы для суждений, оказавшись либо между Повседневностью и Историей, либо между Историей и Хроносом. Однако это отсутствие определенной, а потому сковывающей, основы оказывается также и привилегией, раскрепощающей мышление. Здесь уместны аналогии с межпарадигматическими периодами в науке (8, с. 10,15-25,35-41), которые на дают законченных и проработанных систем знания, однако богаты прозрениями и начинаниями.
Когда мне приходилось объяснять суть моих исследований и произносить фразу "эволюционная типология политических систем", то первой же реакцией — когда осуждающей, когда одобрительной — были слова: "А, новая схема прогресса!" Приходилось пояснять, если позволяли обстоятельства, что предлагаемое видение расширяющегося, увеличивающего свою размерность времени позволяет перейти от понятия линейного прогресса к идеальному типу ветвящегося развития.
Если принять исходное мифическое время мгновения-вечности за точку, то естественное движение во времени первоначально будет пролегать в круге или сфере Повседневности. Собственно для тех, кто осуществляет это движение, оно будет незаметным, ибо соотнесенным с "сим днем", отличие которого от нулевого "перво-времени предков" начинает осознаваться очень нескоро — по мере того, как удлиняется траектория удаления от нуля мифического начала и конца времени. Хронополитически движение это хаотично и его можно уподобить причудливому пунктиру, ибо каждое отдельное состояние этноса представляется точкой мгновения-вечности для каждого человека, образующего ту или иную протополитию.
Следующий круг, а точнее, уже кольцо — темпоральность Истории. Здесь уже траектория движения начинает "измеряться" сначала летописцами, а за ними интерпретаторами имперской (цивилизационной) судьбы. В этой логике как раз и формулируется историцистский линейный прогресс — движение к окончательному замирению Ойкумены Вечным городом, к Царствию Божию, к "сияющему храму на холме", к утопиям "тысячелетнего рейха" или "торжества коммунизма". Здешние "обыватели" видят движение как траекторию, т.е. линию или даже полосу.
Внешнее кольцо — уровень или размерность Хроноса. Здесь развитие "измеряется" уже не в значениях длины траектории "прогрессивного" движения, а мерою продвинутости по диапазонам темпоральности. Значим, как уже было сказано, не столько путь, сколько накопленная "потентность", созданная восхождением по кругам, диапазонам темпоральности. Теперь движение предстает уже как освоение, "заполнение" пространства — одновременно и "закрытого", и растекающегося. Эта и другие — с учетом переходных стадий — геометрические метафоры качественных характеристик развития будут чуть более подробно пояснены ниже. Пока же важно отметить сохранение и усложнение логики открытости/закрытости.
Если при этом учесть, что эти диапазоны, т.е. круги и кольца эонов, накладываются, как уже отмечалось, друг на друга, образуя переходные стадии, то получается, что пять окружностей выделяют начальный круг и последовательно расширяющиеся и охватывающие одно другое кольца.
В такой "расширяющейся" модели темпоральности даже линейная схема прогресса вполне естественно может быть представлена в виде своего рода идеальной спирали: как туть не вспомнить знакомые идеи о развитии "по спирали". При подобных допущениях и критериях "прогресс" будет определяться раскручиванием спирали, а разные политии способны прочерчивать самостоятельные, не повторяющие друг друга, "исторические" траектории, сопоставимые в своей "прогрессивности" не следованием шаблонам "первопроходцев", а мерой удаленности своей "вершины" от начального центра. Геометрически это можно изобразить в виде спиралей: архимедовой, квадратичной или логарифмической.
Математический аппарат, описывающий усложнение природных систем по логарифмической спирали, был обоснован и предложен А.В.Жирмунским и В.И.Кузьминым (17). Хотя возможность использования этого аппарата для описания политического развития нельзя исключать (3, с.93), основное возражение связано с тем, что определение точечных параметров политических систем (при условии, что мы научимся строго измерять объемы и плотность коммуникативных взаимодействий) в принципе затруднено неоднородностью самих политий.
Однако даже для относительно компактных и монолитных хронополитически систем, которые предстают чуть ли не идеальными, проблема не снимается. Дело в том, что качественные особенности хронополитического движения предполагают, как уже отмечалось, разную форму их геометрического представления.
В круге первого эона Повседневности движение хаотично, пунктирно, представлено чередой примыкающих друг к другу "трудов и дней".
В кольце переходной стадии точки "дней" благодаря изменениям ("протоисторическим" событиям), например, образованию союза племен и святилища амфиктио-нии или полиса в результате родового синойкизма, начинают взрывать прежнюю замкнутость (фаза деструкции) и вытягиваться в некое подобие линейных отрезков. Они еще не слишком стабильны, склонны к разрывам и изгибам. Рано или поздно линии начинают замыкаться в кольца-спирали (фаза конструкции). Это знак образования уже устойчивых политий, типичным примером чего является полис с его циклическим самопониманием: вспомним Платона и Аристотеля и их описания извечного круга чередования плохих и хороших форм полисного устройства.
В условной плоскостной проекции полисное кольцо-спираль может охватить и сжать несколько других "отрезков" и, вероятно, даже точек. Создается "пятнышко", способное уже в эоне Истории прочерчивать ("закрашивать") становящуюся все плотнее, шире и заметнее траекторию имперской "судьбы" цивилизации, ее особенной, уникальной истории. Такая траектория всегда остается, как отмечалось, принципиально открытой: у нее есть начало, но нет, пока идет прочерчивание, конца. Расширяющаяся траектория отражает теократическую консолидацию империи и цивилизации. Далее наша идеальная траектория становится все плотнее, все ближе к следующей границе, где непрерывность имперско-цивилизационной истории нарушается.
Оторвавшаяся "верхушка", своего рода "конец" имперско-цивилизационной истории, в идеальной ситуации сохраняет сакрально-теократическую "ширину" при разрыве горизонтальной последовательности. В едином сакральном пространстве возникает т.н. феодальная раздробленность (фаза деструкции). Постепенно окрепшие и консолидившиеся горизонтали длин "приватизируют" сакральные вертикали (фаза конструкции). В результате сакральная вертикаль окончательно доворачивается на 90 градусов, происходит секуляризация и переход в следующий эон.
В эоне Хроноса или в условиях современности разворот вертикали образует своего рода ядро, которое обладает несколькими измерениями, смоделированными по цивилизационному образцу вертикально-горизонтальных отношений (государство и гражданское общество, внешняя и внутренняя политика и т.п.). Это ядро одновременно и открыто, и закрыто. Развитие идет за счет растекания особого ореола вширь, вдоль "силовых линий" темпоральности Хроноса (сначала в режиме колониального ореола, затем информационно-коммуникативного), а также и вверх, пересекая эти же силовые линии усложнением своей территориальной политии, например, по уровням полиархии.
Такими образом историцистски определяемая, единственная и претендующая на универсализм линия прогресса значима в полной мере, вероятно, только в эоне Истории, да и то лишь для отдельных цивилизаций. Принципиальная дифференциация мирской горизонтали и сакральной вертикали в рамках хризалиды, т.е. в диапазоне второй (постисторической) переходной стадии (Европа высокого средневековья, токугавская Япония) уже придает двусмысленность критериям прогресса. Пронизывание же теократической вертикалью горизонтально-мирской "иерархии" имперского господства к подобному раздвоению не ведет, поскольку вписывается, как только что отмечалось, в сюжет ("судьбу") укрепления инфраструктуры цивилизации.
Помимо рассмотренных идеальных моделей весьма распространены случаи, когда возникшие обычно в результате симуляции — добровольной (имитирование "передовых" образцов) или принудительной (завоевание) — разные функциональные "копии" (части, блоки, аспекты) политической системы обладают разным хронополитическим "возрастом", но функционируют одновременно в режиме "реального" времени. Используя аналогии с математикой, они выступают не как точечные, а как странные аттракторы, более того — пересеченные условными границами между хронополитическими диапазонами. Таковы, например, Россия и Индия, которые не просто "помнят" различные времена, но и актуально живут и действуют в них.
Понятие прогресса в его историцистской, линейной интерпретации оказывается не только крайне условным, но очевидно бессмысленным для хронополитически неоднородных политий, поскольку их разные стороны (аспекты, блоки) демонстрируют различные степени развитости и векторы устремленности. Такая раздвоенность — а в случае с Россией, как я попытаюсь показать ниже, расчетверенность — создает дополнительные напряжения, но зато может отчасти компенсировать отсталость или переразвитость тех или иных блоков.
Последнее замечание касается интерпретации в предложенных терминах т.н. модернизации. Она возможна путем вырастания территориальной политии вверх, например, через уровни полиархии, а также ее растекания вширь с помощью ореолов политического воздействия через внешнюю политику, экспорт норм гражданского общества и т.п. Это могут делать лишь политии, достигшие диапазона Хроноса. Имитация модернизированности, создание ее симулакров в лучшем случае позволит создать хронополитически растянутую, многоаспектную политию, которой приходится жить в разных временах, учитывать их различную размерность. Такой темпрально многодиапазонной политией является Россия.
В хронополитическом исследовании всякая экземплификация, т.е. привлечение исторических примеров-казусов (хронополитическая казуистика), затруднена, во-первых, частичной и относительной проявленностью идеальных типов, а во-вторых — обилием собственно исторической (тем более повседневной) фактуры, хронополитическая релевантность которой в целом весьма низка. В российском же случае эти общие трудности усугублены тем, что некоторые порождающие модели оказались проработаны довольно поверхностно или заимствованы внешним образом и, нередко, с расчетом на опережающее, форсированное развитие (5, с.69-74).
Результатом стала хронополитическая двусмысленность и противоречивость отечественной политии. Крайне ярко и резко проявились качества остентативности, особенности которой заключаются в том, что призматические "кажимости" при всех своих превращениях весьма устойчивы. Происходит постоянное противоборство и соединение непохожих подобий и мимикрирующих друг под друга взаимоисключений. По крайней мере с петровских времен отечественная политическая система слагается из четырех совершенно разнородных базовых блоков и посредующей схемы (медиатора), скрепляющей их (18).
Первый и действительно исконный блок — вотчина или (в терминах политической науки Запада) патримональная пирамидальная система. Она представляет собой простое сочленение вотчин-патримониумов, воспроизведение "семейной модели" отцовского господства во все более крупных масшабах (отец отцов, царь царей и т.п.).
Второй блок развился из поверхностно и ускоренно заимствованной у Византии христианской идеократии, редуцированной до господства гомогенного родового этоса, символизируемого прежде всего очевидной и для всех обязательной "правдой". Первоначально этот блок был представлен православием, в советской системе — коммунизмом, в постсоветской — "демократией" в том формальном виде, в каком она прививается сейчас у нас.
Третий блок — упрощение и без того не слишком изощренной ордынской деспотии. Функционирует этот блок как непосредственная мобилизация всех ресурсов, включая и ресурсы принудительного насилия, на решение конкретной, формулируемой ad hoc "исторической" или "судьбоносной" задачи — построить на болотах столицу, первыми выйти в космос, осуществить полную и абсолютную электрификацию (коллективизацию, суверенизацию, приватизацию и т.п.).
Наконец, четвертый блок — претендующая на модернизованность военно-бюрократическая структура "государевой службы" — упрощенная версия популярной в Германии XVII-XVIII вв. утопии т.н. полицеистского государства, где руководствующиеся "просвещенностью" и "законами разума" власти обо всем заботятся и все устраивают наилучшим образом.
Эти блоки находятся в остром конфликте друг с другом. Различно их происхождение (Русь, Византия, Орда, Германия), да и принадлежат они к разным временам, правда тяготеющим к эону Истории. Это первая переходная стадия (Русь) и ее рубеж с эоном Истории (Орда). Это поздний зон Истории (византийская теократия) и самое начало перехода к раннему модерну, т.е. рубеж зона Хроноса (германский полицеизм). В силу этих обстоятельств темпоральные логики блоков существенно различны, но вместе с тем в большей или меньшей степени страдают имперско-цивилизационными синдромами. Однако этого отдаленного созвучия недостаточно, вероятно, для того, чтобы данные блоки вполне успешно не только сосуществовали и синхронизировались в диапазоне Повседневности, но мирно и убедительно "притворялись" друг другом, конвертируя свои специфические функции: веру — в службу, семейственность — в волевой натиск, тот — в веру и т.п.
Как это достигается? За счет образования особого устройства — посредника, который проще каждого из блоков и одновременно подобен каждому из них. Этот посредник упрощает смысл той или иной функции для ее восприятия и воспроизведения уже в логике других блоков.
Что же представляет собой посредник? Это соединение трех сфер: ядра, посредующей и внешней оболочки. Центром всех этих сфер является символическая фигура автократора (царя, императора, генсека, "всенародно избранного президента"). Внешней оболочкой во всех случаях является "народ". Ядро же и посредующая оболочка могут раскрываться как в военно-бюрократическую иерархию, так и в патримональное "старшинство", как в ступени (и степени) православно-коммуно-демократической ортодоксии, так и в близость-удаленность от деспота.
Возникновение четырехблочной структуры связано с навязчивым стремлением перехитрить историю и обогнать время. Вместо того, чтобы дать пирамиде вотчин дозреть сначала до горизонтальной империи-царства, а там и до теократии, первый наш "модернизатор" Владимир Святой решил стать с веком наравне, а затем подтягивать "отсталую" Русь до уровня самой передовой в мире теократии. Сходные искушения привели в конечном счете к формированию комплекса форсированной модернизации. Его логической схемой стало установление амбициозных задач в некой "ключевой" области с прицелом "догнать и перегнать" передовые страны, сознательное отбрасывание или даже уничтожение "отсталых", "варварских", "реакционных" секторов политической системы в расчете на самопроизвольное образование "передовых".
Усложнение политической системы к началу XX в. вызвало ее кризис и дезинтеграцию, за которой последовало ее воссоздание в виде советской системы. Однако данная фаза была отягощена форсированной модернизацией, приведшей к тоталитарным издержкам. В конечном счете это повлекло новый кризис и распад четырехблочной структуры. Нынешнее состояние отечественной политической системы противоречиво и амбивалентно: налицо как тенденции рецидивной тоталитаризации, так и закрепление рациональных политических практик (5, с.75-77). В этом контексте более чем актуальным становится рассмотрение возможностей, ориентиров и перспектив хронополитического развития России.
Возможности хронополитического развития (5, с.78-84) связаны прежде всего с преодолением искушений быстрых и радикальных "судьбоносных" решений. Принципиально важной оказывается проработка недостаточно освоенных хронополитических моделей без прямолинейной архаизации и без столь же одностороннего модернизаторства. Необходима инвентаризация и проверка всех возможностей политической организации: актуально используемых, латентных или даже потенциально мыслимых на основе достигнутых хронополитических логик. Сам кризис подталкивает к этому. "Освобождение" отдельных институтов, структур и функций создает предпосылки для их рекомбинаций и заполнения возникающих "пустот" латентными или потенциальными структурами. Критически важной в данной ситуации становится самоидентификация институтов и структур, их функциональная нагруженность. В первую очередь это относится к т.н. разделению властей, их функциональной специализации и взаимодействию друг с другом.
В хронополитической перспективе Россию может ожидать несколько вариантов развития. Самый неблагоприятный связан с революционным обрушением системы и ее глубокой дезинтеграцией, за которыми последует период варваризации, сосуществования автократических политий и (нео) феодальных структур, постепенного перехода, ценой немалых издержек, к болезненному имперостроительству. Этот вариант может быть усложнен "засасывающим эффектом" дезинтеграции, провоцирующей внешнее вмешательство вплоть до агрессии. Второй вариант связан с воссозданием имперской структуры. Оба эти варианта представляются хронополитически неблагоприятными. Они связаны с отказом от многих наличных, латентных и потенциальных возможностей политической организации, а главное — с бессмысленной потерей времени и ресурсов: через десятилетия произойдет возвращение к ситуации, хронополитически эквивалентной нынешней (4).
В силу этих обстоятельств заслуживают рассмотрения более приемлемые альтернативы, а именно — ориентиры на проработку стадии хризалиды (5, с. 87-89) и на подкрепление модернизации и демократизации (5, с.89-98).
В рамках первого направления продуктивным является развитие корпоративизма, местного самоуправления и коммунитарности в целом, а также стимулирование договорных отношений по горизонтали и по вертикали. Важнейшей проблемой при этом остается создание относительно закрытого замиренного пространства, в том числе и за счет всеобщего приятия роли консолидирующей вертикали, обеспечивающей духовное (идеократическое, сакральное) санкционирование политического порядка.
Второе направление связано с рациональной организацией интересов, с развитием государственности, со становлением гражданского общества и с утверждением институтов посредования между государством и гражданским обществом, прежде всего партийных систем. Критическое значение в связи с этим приобретают развитие способностей регулирования конфликтов, возвышение антагонизмов до функциональных компромиссов и творческого сотрудничества (19).
Хронополитический подход позволяет оценить стратегии политического развития (5, с.99-107). До недавнего времени безраздельно господствовавшая и до сих пор сохраняющая статус официальности стратегия присоединения к процессу "общецивилизационного развития" в целом представляется бесперспективной, провоцирующей углубление кризиса и дезинтеграцию. Вместе с тем она включает важные, хронополитически необходимые элементы, которые касаются прежде всего усвоения и переработки чужого политического наследия. Единственно требуется расширить географические и временные рамки, не ограничиваясь только "Западом" последних полутора-двух веков, а максимально учитывая опыт наибольшего числа этносов, наций и цивилизаций.
Реставраторская стратегия столь же бесперспективна. Любая модификация прежней четырехблоковой системы вызвала бы все тот же пароксизм перенапряжения и дезинтеграции. Однако и в традиционализме есть рациональное зерно, связанное с переработкой и конструктивным, эффективным усвоением отечественного политического наследия.
Стратегия рывка в т.н. постмодерн нерациональна и даже опасна, поскольку чревата перенапряжениями, отчуждением очагов постмодерности от тяжелых и по-прежнему функционирующих автократических и имперских структур. В то же время нельзя исключать возможность периферийного и частичного использования стратегии ориентации на мировые достижения. Мелкие блоки и элементы можно подвергать постмодернизации, если для этого есть локальные условия и ресурсы, которые неконвертируемы или плохо конвертируемы на иные цели. Таким образом стратегия постмодерного развития приобретает смысл при трансформации ее традиционно-тотальной версии "фронтального рывка" в отвечающую самой постмодерной логике стратегию дифференцированного проникновения в постмодерн.
Наиболее рациональна в условиях преодоления кризиса стратегия повышения разнообразия (гетерогенности) политических институтов и процессов, позволяющая сохранять и консолидировать потенциал всех элементов и структур политической системы вне зависимости от того, насколько они кажутся нам сегодня важными или незначительными, эффективными или вредными.
Любые хронополитически обоснованные стратегии обязательно должны учитывать наличие неосвоенных "пустот". Поэтому различие между отдельными стратегиями в этом начальном пункте будет преимущественно заключаться в определении наиболее оптимальных путей проживания и осуществления непрожитых в Повседневности и неосуществленных в Истории хронополитических возможностей. Одни стратегии могут исходить из неторопливого и последовательного освоения "пустот", другие предложат их параллельное и одновременное освоение. Первый вариант безопаснее, но требует времени и предполагает, что хронополитически укрепляемая полития обладает значительной противокризисной резистентностью. Второй — гораздо рискованнее, требует большей подготовленности, но позволяет быстрее нащупать ароморфные тенденции.
С учетом разрушительного опыта российской поспешности можно было бы склониться к первому варианту, но условия кризиса диктуют крайне неблагоприятный выбор в пользу второго. Идти на него надо, однако проявляя терпение и решительность, при одновременном сохранении достоинства и уверенности в себе. Я говорю о достоинстве людей, знающих возможности своих времен и опасности безвременья, которое способно помочь избежать искушения в очередной раз пытаться обмануть Хронос и Историю. А это значит, что нам нужно научиться отчетливо осмыслять (и различать!) проблемы отечественного хронополитического развития, "сюжетных" конфликтов российской истории и коллизий нашей повседневности. Освоение хронополитики для концептуализации конкретного политического выбора, думается, способно помочь самоопределению нашего Отечества.
В целом хронополитическая проблематика значительно шире проанализированных или только поставленных в данной статье вопросов. Да и те проблемы, решение которых было намечено, имеют немало дополнительных аспектов. Так, для соотнесения высокоабстрактных построений хронополитики с предельно конкретной прагматикой повседневной политики я провел различение трех масштабов темпоральности: Повседневности, Истории и Хроноса. Остается непроясненной проблема перехода от одного масштаба к другому, а тем более существования целостной политической реальности и ее проецирования в аналитические планы трех масштабов. Я настаиваю на том, что ни один масштаб сам по себе не может быть отправным. Утверждать, что подлинная реальность связана с Повседневностью, тем более с наблюдаемой нами российской повседневностью, означает навязывать субъективность нашего "сегодня" Истории и Хроносу. Это равносильно утверждению, что нет ничего, помимо наших наличных ощущений. Если же признать релятивность темпоральных масштабов, то неизбежно потребуется установить характер их связей и способы перехода от одного к другому.
Существенные возможности в данном контексте открывает изучение ритмической организации временного потока, в частности, циклов разной периодичности, длинных и коротких волн темпорального движения. Можно, вероятно, высказать гипотезу, что ритмы разной периодичности как бы корректируют, а некоторые из них — и связывают три основных масштаба темпоральности. Это особая проблема, требующая специальных и самостоятельных исследований.
Проблемы ритмической организации неизбежно потребуют рассмотрения того, как происходит чередование возвышающих и понижающих фаз развития (по типу "длинных волн"/ Кондратьева), какова природа этих фаз. Это позволит существенно уточнить предложенную мною схему за счет учета вносящих в нее помехи ритмов, а также противодействующих или, напротив, благоприятных для реализации возможностей эонов и стадий возвышающих или понижающих фаз развития. По-новому может быть поставлена и типично шпенглеровская, хотя наличная уже в мифологиях, проблематика единого суперцикла (Мирового Года).
Осуществление подобной работы потребует также изучения ритмов не только политики, но и иных аналитических планов (экономики, культуры, социетальности), их соотнесения и синхронизации. Весьма вероятно, что членение на масштабы Повседневности, Истории и Хроноса справедливо и для остальных аналитических планов, а это значит, что наряду с хронополитикой могут быть развиты хроноэконо-мика, хронокультура и хроносоциетальность. Можно ли распространить на них логику перехода от закрытости к открытости, а затем к новому квазизакрытию? Возникают ли иные способы хроноорганизации? Синхронизуемы ли политические зоны и стадии с соответствующими хроноделениями других аналитических планов? Эти и другие подобные им вопросы также нуждаются в рассмотрении при развитии хронополитики как особой научной дисциплины.
Многообещающими представляются возможности развития хронополитики в связи с учетом такого явления, как тематизирование себя политиями в терминах неполитических функциональных императивов. При такой тематизации один и тот эон или стадия дают несколько альтернативных версий их реализации. Одно дело, например, империя, которая понимает себя и соответственно строится как централизованная сеть бюрократической иерархии; иное дело, если она воспринимает себя цивилизацией по преимуществу, третье — мирэкономикой, четвертое — демопопу-ляционной общностью или тем, что Л.Гумилев называет этносом. Возможны и более дробные тематизации, например, в терминах потестарности, или миротворческого правопорядка или обрядности. В каждом из этих случаев возникают свои версии реализации эона Истории. А если учесть варианты сдвоенной или строенной тематизации, ее изменения в рамках самого же эона, то открывается возможность построения своего рода "периодической таблицы" хронополитики.
Односторонняя тематизация в данном контексте вполне может рассматриваться как предпосылка катаморфности, а многосторонняя, соответствено, — как указание на возможность ароморфного развития. Это, однако, всего лишь предположение. Равным образом можно предположить, что множественная, или изменчивая, само-тематизация свидетельствует о повышенной остентативности и неустойчивости политической системы. Проверка этих и других предположений подобного рода, их теоретическое развитие и практическое использование способны составить целое направление в хронополитике.
Развитие функционально—тематического направления хронополитики могло бы иметь значительный практический интерес. Оно позволило бы подвести научное основание под дискуссию о характере политической системы Запада — образцовом (оптимальном), заурядном или же сущностно порочном. В данной статье я намеренно уклонился от этой проблематики. Отчасти по "объективной причине": только Запад и Япония дают достаточно надежные примеры постимперского (постцивилизационного) развития и модернизации на собственной основе. Отчасти потому, что функционально—тематический анализ потребовал бы серьезного и достаточно объемного теоретического обоснования, а сделанное на этой основе моделирование альтернативных рядов хронополитической эволюции вызвал бы весьма объемные и запутанные описания, затемняющие идею чередования эонов и переходных стадий.
Однако в сугубо предварительном плане можно было бы высказать сомнения в оптимальности западной модели. Прогрессирующее по мере модернизации осознание себя Западом как мирэкономикой и вытекающая отсюда обусловленность культурных, политических и социетальных столпов своего собственного существования весьма поверхностными экономическими показателями (темпы роста, уровень дохода, потребления и т.п.) указывают, по всей видимости, на нарастание катаморфности. Об этом же говорит и все более резко выявляющаяся монофункциональность (узкая специализация) политических институтов, что также можно счесть синдромом потенциального катаморфоза западных политий. Возрастающая иррациональность курсов ведущих западных держав, особенно их внешнеполитические действия, уже приведшие к значительной дестабилизации политических процессов в глобальном масштабе и чреватые еще более опасными последствиями, наконец, абсурдное провоцирование экологического, энергетического и демопопуляционного кризисов — все это также косвенные показатели катаморфных тенденций в развитии Запада. Существенно и то, что на подобном фоне нынешняя Япония демонстрирует несколько большую гибкость и приспособляемость, несмотря на худшие, чем для большинства ведущих западных стран, средовые условия. Это также свидетельствует отнюдь не в пользу Запада.
Вместе с тем скороспелые суждения были бы преждевременны. Требуется серьезный анализ с учетом функционально-тематических аспектов хронополитики. Было бы наивно и опрометчиво высказывать какие-либо оценки и суждения без проведения подобного анализа. Ведь фактом является высокая мобильность Запада, его способность к структурным перестройкам и значительное разнообразие форм организации и традиций. А это все факторы, которые поощряют ароморфоз.
Для России оценка хронополитических возможностей и опыта Европы, США и Японии имеет важнейшее значение, ибо может позволить не ученически, а сознательно и критически осваивать опыт политического развития. С этой же точки зрения важно рассмотрение и опыта других политий, в том числе демонстрирующих высокую остентативность и многоаспектность: Индии, ЮАР, Бразилии и т.п.
Более основательному рассмотрению тенденций мирового развития в целом, а также судеб отдельных цивилизаций (евразийской, китайской, исламской, индийской) и конгломератов культур (Африка), включая такое пестрое, разнородное и преувеличенно остентативное сообщество, как Латинская Америка, способствовало бы становление еще одного раздела хронополитических исследований — построение альтернативных аналитических моделей хронополитической эволюции. Данный аспект хронополитики логически во многом связан с функционально-тематическим анализом, но в целом шире его. Речь идет о построении всех мыслимых не только в функционально-тематическом, но и структурном аспектах политий для каждого из эонов и каждой стадии хронополитического развития. Подобные модели затем потребуется уточнить и усложнить за счет внесения в их структуру ограничений и дополнительных возможностей, порождаемых средовыми факторами. Это прежде всего геополитические и коммуникационные ограничения и возможности, а также весь спектр промежуточных средовых воздействий — экономических, военно-технических, культурных, религиозных и т.п. В любом из этих аспектов может получить развитие особая дисциплина со своими специфическими исследовательскими методами и методиками.
Хронополитические исследования с учетом средовых факторов крайне объемны и трудоемки. Они требует усилий целых коллективов, однако могут окупиться получением важных знаний и умений. В конечном счете развитие этих и других аспектов хронополитики способно помочь в достижении качественно нового уровня политической практики: в сознательном поиске и использовании альтернативных путей, способов и неполитических ресурсов политического развития, в значительном повышении разнообразия и эффективности неполитических оснований политической организации, а тем самым — содействовать увеличению общего потенциала аро-морфности политий.
Наконец, соединение уже достаточно проработанных хронополитических и геополитических подходов может позволить сформировать геохронополитику как научную дисциплину и одновременно практическое искусство выявления возможных и оптимальных сил и средств, а также способов их использования в данное время и в данном месте.
Все это, однако, лишь перспективные направления исследований. Получат ли они развитие, в немалой степени зависит от того, насколько нынешнее поколение политологов окажется заинтересованным и готовым обратиться к хронополитической проблематике. Привлечение внимания к возможностям новосконструированной комплексной дисциплины было, пожалуй, главной субъективной задачей данного исследования. В этих целях была предпринята попытка обосновать саму идею хронополитики, очертить ее предмет и возможные методологические подходы, представить в самом общем виде эволюционную схему чередования хронополитических эонов и стадий. Предложенные мною подходы не только не исключают, но предполагают выдвижение коррективов, уточнений, дополнений и даже альтернативных трактовок хронополитической реальности. Это оставляет надежду на то, что хронополити-ческая проблематика обратит на себя внимание тех, кто хотел бы осмыслить и представить ее лучше и полнее, чем это удалось мне.
1. Ильин М.В. Ритмы и масштабы перемен (о понятиях "процесс", "изменение" и "развитие" в политологии). — "Полис", 1993, № 2.
2. Ильин М.В. Миф выбора судьбы и его современные метаморфозы. — Россия и Запад: диалог культур. МГУ, М., 1994.
3. Ильин М.В. Очерки хронополитической типологии. Проблемы и возможности типологического анализа эволюционных форм политических систем. Часть I. Основания хронополитики. МГИМО, М., 1995.
4. Ильин М.В. Мировое общение как проблема "полиглотии". — "Полис", 1995, № 1.
5. Ильин М.В. Очерки хронополитической типологии. Проблемы и возможности типологического анализа эволюционных форм политических систем. Часть II. Хронополитическая перспектива. Часть III. Отечественная хронополитика. МГИМО, М., 1995.
6. Ильин М.В. Политический дискурс: слова и смыслы. Государство. — "Полис", 1994, № 1.
7. Ильина Н.А. Диалогичность научной речи. — Диалог: лингвистические и методические аспекты. МГУ, М., 1992.
8.
Ильина Н.А. Геогностика сквозь призму языка (лингвистический анализ языка и
логики наук босфер-ного класса). МГУ, М., 1994.
9. Parsons T. Societies.
Evolutionary and Comparative Perspective.
10. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.23, с.189.
11. Данилевский Н.Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к романо-германскому. СПб., 1995, с. 71-72.
12. Вебер М. Избранные произведения. М., 1988, с.393.
13
Шпенглер О. Закат Европы (фрагменты II тома) — Самосознание европейской
культуры XX века. Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном
обществе. М., 1991.
14. Riggs F.W. Administration in Developing Countries: The Theory of Prismatic Society. Boston, 1964.
15. Ильин М.В., Цымбурский В.Л. Мифология "открытого общества" как явление дискурса. — Цивилизационный подход к истории: проблемы и перспективы развития. Воронеж, 1994.
16. Это убедительно продемонстрировано В.Н.Топоровым в книге: "Эней — человек судьбы". М., 1993
17. Жирмунский А.В., Кузьмин В.И. Критические уровни в развитии природных систем. Л., 1990.
18. Ильин М.В. Возможность государства. — "Век XX и мир", 1994, № 9-10.
19. Ильин М.В. Демократия и интересы. — "Бизнес и политика", 1995, № 1.
Главная Каталог раздела Предыдущая Оглавление Следующая Скачать в zip